Василий Суриков — дар сновидца

Василий Суриков, «Стрелец», 1880

Его долго ценили за идейно-передвижническую правду. Теперь мы знаем: ценное в нём — глубокая правда мистической поэзии. Несмотря на грубость формы, картины Сурикова — магические сны. Такого дара сновидца я не знаю ни в ком из наших художников. Может быть, этим и объясняются его недостатки — ограниченностью вкуса и сознательного умения в сравнении с надсознательною прозорливостью. Уайльд сказал о Браунинге:

он заикается тысячью ртов…

О Сурикове хочется сказать: он вдохновенно-косноязычен. В его творчестве — повелительная убежденность галлюцината. Он действительно видит прошлое, варварское, кровавое, жуткое прошлое России и рассказывает свои видения так выпукло-ярко, словно не знает различия между сном и явью. Эти видения-картины фантастическим реализмом деталей и цельностью обобщающего настроения вызывают чувство, похожее на испуг. Мы смотрим на них, подчиняясь внушениям художника, и бред его кажется вещим. Правда исторической панорамы становится откровением. В трагизме воскрешенной эпохи раскрывается загадочная, трагичная глубина народной души…
Несомненно стихийный талант, прозревший темную сущность восточнославянской стихии: её роковое, грозное начало. В задумчивых глазах его героинь — раздвоенность морального самосознания — мучительное опьянение, которое Достоевский назвал «надрывом»… Они стоят в толпе, и порывисто вглядываются в лица приговорённых на казнь и шепчут суеверно молитвы; они никогда не улыбаются, хрупкие, красивые и мятежные — страдальческие царевны, монахини теремов, в чарах сказки прошлого. И рядом с ними ещё угрюмее смотрят мужские лица с длинными бородами и взъерошенными кудрями, старые и молодые, с тем же упорным взглядом исподлобья: стрельцы в железных оковах, бояре, странники, солдаты. Зловещими силуэтами выделяются их костистые профили, сутулые спины. От них веет былинной удалью и сумраком монастырской кельи, простором волжских степей и зарослями доисторического леса. В каждом чувствуется личность, познавшая своё право на жизнь и смерть, но в них есть и общее, одинаково присущее всем… Как женщины-царевны Сурикова, бледные героини в кокошниках и узорных душегрейках, так и эти угрюмые герои в казацких шапках и петровских киверах — образы-символы народной души. Художник понял в этой «душе племени» демоническую основу: трагизм острых контрастов, смесь варварства, буйной «татарщины» с экстазом моральных «надрывов» и религиозного отречения, — довизантийской эпической силы с робостью церковно-бытового смирения, смесь жестокости, юродства, разгула, подвижничества, душевной муки, любви. Мне кажется, что, называя Сурикова мистиком и символистом, мы подразумеваем именно это… Суриков не столько бытовой художник, сколько психолог, заглянувший «по ту сторону» обычной психологии и увидевший мистические бездны там, где прежде видели только «быт».

Василий Суриков, «Царевна» 1911

В 1916 году, в ближайшие дни после смерти В. И. Сурикова, по просьбе, обращенной к нам, художникам, «Русскими ведомостями», я написал следующие немногие строки:

Суриков умер. От нас ушел в мир иной гениальный художник, торжественный, потрясающий душу талант. Суриков поведал людям страшные были прошлого, показал героев минувшего, представил человечеству в своих образах трагическую, загадочную душу своего народа. Как прекрасны эти образы! Как близки они нашему сердцу своей многогранностью, своими страстными порывами! У Сурикова душа нашего народа падает до самых мрачных низин; у него же душа народная поднимается в горние вершины — к солнцу, свету. Суриков и Достоевский — два великих национальных таланта, родственных в их трагическом пафосе. Оба они прошли свой земной путь, как великий подвиг. Прими наш низкий поклон, великий русский художник…

Помню рассказ Василия Ивановича о том, как дед его в порыве ярости закусил ухо своему старому, служилому, коню. Рассказывал о том, как пустился он в путь с обозом в Питер и как обоз на повороте раскатился и Василий Иванович из него вылетел…
Суриков и краску и живопись любил любовью живой, горячей. Он и тут, в беседу о живописи, о её природе, о её особом «призвании», вкладывал свой страстный, огненный темперамент. Поэтому, может быть, краски Василия Ивановича «светятся» внутренним светом, излучая теплоту подлинной жизни.
А как любил он жизнь! Ту жизнь, которая обогащала его картины. Исторические темы, им выбираемые, были часто лишь «ярлыком», «названием», так сказать, его картин, а подлинное содержание их было то, что видел, пережил, чем был поражен когда-то ум, сердце, глаз внутренний и внешний Сурикова, и тогда он в своих изображениях — назывались ли они картинами, этюдами или портретами — достигал своего «максимума», когда этому максимуму соответствовала сила, острота, глубина восприятия.
Суриков любил композицию, но и эту сторону своего искусства он не подчинял слепо установленным теориям, оставаясь во всех случаях свободным, исходя из жизни, от её велений и лишь постольку считаясь с теориями, поскольку они носили в себе законы самой жизни. Он был враг высасывания теорий из пальца. Суриков в хорошем и великом, равно как и в несуразном, был самим собой. Был свободен.

СУРИКОВ, Василий Иванович (24.01.1848, Красноярск — 19.01.1916, Москва) — величайший русский художник. Родился Василий Суриков в семье казачьего офицера. Первые уроки живописи получил от преподавателя гимназии Гребнева. С 1869 по 1875 г. учился в Академии художеств в Петербурге. В 1877 г. переехал в Москву. В 1881 г. вступил в Товарищество передвижных художественных выставок, стал членом Союза русских художников. Неоднократно совершал путешествия за границу — посетил Германию, Францию, Австрию, Италию, Швейцарию, Испанию (1883—1884, 1897, 1900, 1910 гг.). Тема большинства работ Сурикова — ушедшая Русь, внутренний конфликт Руси-России. Уже первое значительное произведение художника — «Утро стрелецкой казни» (1881 г.) — сразу принесло автору известность. В 1888 году, после неожиданной смерти жены, Суриков впал в острую депрессию и охладел к живописи. Символом его  возрождения является картина «Исцеление слепорожденного Иисусом», в которой в облике прозревшего угадываются черты самого художника. И после поездки в Сибирь в 1889-90 годах, это тяжелое душевное состояние, он создал необычайно яркое полотно «Взятие снежного городка» (1891 год) — русскую масляницу. «Я исчезаю...» — таковы были его последние слова. А до этого — «сорок лет титанической работы, грандиозные произведения, поражавшие всех и всякого, всеобщее восхищение и суеверное поклонение перед гением художника. «Боярыня Морозова», «Утро стрелецкой казни», «Меньшиков в Березове«, «Покорение Сибири Ермаком», «Переход Суворова через Альпы», «Исцеление слепорожденного Иисусом» — каждая из этих картин становилось целой эпохой в развитии русской живописи»

×