Церковь невидимого града

I

Искрой священного огня, называет Вл. Соловьев^[1] теплившуюся всегда в русском расколе жажду истинного тела Господня. Расколу был свойственен ужас конца, апокалипсическое исступление при мысли о конце Церкви — и в этом была его подлинная правда: если б, как думали первые раскольники, мир действительно лишился Церкви, Христопребывания в мире, его уделом был бы действительно ужас, дни апокалипсической скорби были бы единственными днями, которые ещё озаряли бы Вселенную. Алкание правой Церкви в расколе привело его к исканию. Когда исчезла апокалипсическая уверенность в немедленном пришествии Антихриста и Страшном Суде и не свершились сроки и времена, мятущемуся религиозному сознанию народа пришлось искать истинной благодатной Церкви. Её искали многообразными путями, и в этом искательстве, наряду с многими этапами лжи и неведения, пробивалось живое народное чувство Церкви, то ощущение мистического её существа, без которого немыслимо и самое пребывание в Церкви. Народная душа искала Церковь видимую и невидимую, ощущая её во всей полноте ее жизни и благодати. Народное сознание жило мыслью, что где-то есть видимая Церковь, сохранившая всё преемство епископское и священническое, соблюдшая все каноны и уставы, исполненная благодати, живущая в полноту веры и любви. Эта Церковь в Опоньском царстве, в далеком Беловодье. Там 179 церквей «ассирского языка», там православный патриарх, четыре митрополита. Туда

от гонения римских еретиков много народу отправлялось кораблями Ледовитым морем и сухопутным путем. В тамошних местах татьбы и воровства и прочих противных закону не бывает. Светского суда не имеют, управляют народы и всех людей духовные власти…^[2]

Были составлены особые маршруты и путеводители в Беловодье и Опоньское царство, начались хождения к видимой церкви и, быть может, не прекратились доныне. Ещё в 1898 году казак Григорий Хохлов со товарищами отправился отыскивать таинственное Беловодье в надежде найти там праведную видимую церковь. Поразителен этот рассказ нашего современника о том, как по всей Азии искали они Беловодское царство, где цветёт видимая церковь с патриархом ассирийского языка:

На 28 число, в ночь, достигли мы до Камбоджских проранов, — рассказывает Хохлов, — всю ночь блуждали меж островков реки Камбоджи и, довольно поднявшись по широкой реке, на утренней заре подъехали ко пристани города Сайгона. На всходе солнца раздался по густому пушистому лесу звон колокола.
— Слышите, церковный звон! — сказал Барышников; — уж не верны ли рассказы архиепископа Арсения?
— Нужно бежать поспешно на этот звон, — говорил я…^[3]

И пожилые люди, уральские рыболовы, выбранные ходоки к видимой Церкви, бросились бежать, как дети, на неведомый колокольный звон.
Но, праведно томясь по праведному колокольному звону видимой Церкви и, как эти казаки, веруя, что где-то есть он, народная душа верно чуяла, что если б даже навсегда смолк этот звон на земле, он не смолкнет на небе — в Церкви невидимой. Народная душа поверила в невидимый град Китеж, где вечен успенский звон.
Судьба всякого ищущего совершенной праведности видимой Церкви на земле уже ныне, до свершения сроков и времён и совершенной реализации в ней жизни во Христе, всегда подобна судьбе Григория Хохлова: бежать на колокольный звон — и не найти церкви, с которой он раздался. Эту судьбу с Хохловым разделило всё русское старообрядчество и сектантство и едва ли не вся русская интеллигенция. Веруя, что вся правда Христова откровения и вся полнота Богожизни должна быть вмещена в видимой Церкви, ни старообрядчество, ни современная интеллигенция никогда не могли найти такой видимой Церкви; ибо Церковь в её земном аспекте есть непрестанное усилие, есть становление Бога в природу и вместе с тем обожение усилием веры и подвигом любви самого человека и природы. Если б праведность была уже дана Церкви и составляющим её, то не нужна была бы и самая Церковь в земном её аспекте: Церковь свершенная есть правда исполненная и Богочеловечество осуществленное, весь путь от природы человека до Бога пройденный, и тем самым Церковь земная — путь к Богу во времени — была бы упразднена апокалипсическим завершением:

времени больше не будет…

Не находя на земле Церкви всеправедной, обманутое камбоджским звоном, старообрядчество в лице самой последовательной своей части — беспоповщины, перестало верить в самую возможность видимой Церкви. Поверив, что «русская церковь в параличе с Петра Великого»^[4], что паралич этот неизлечим и болезнь эта — смертельна, русское общество перестало верить в саму возможность Церкви на земле:

Если это действительно так, если Церковь ведёт не Христос, а «Другой», то тогда пропади эта Церковь, сгинь она скорее с лица земли. И тогда прав Розанов^[6], говоря:

 

Чем задыхаться в зловонии и угаре, лучше залить водой чадящую свечу, уничтожить всякую Церковь, — и русское общество с усердием делало и делает это.

Видимая Церковь дурна, грешна; по Розанову — зловонна и угарна, по Мережковскому — расслаблена и гнойна без надежды исцеления; а значит — грешна, угарна, гнойна, отвратительна вся Церковь. Жизнь видимой Церкви есть таинственное общение с Христом, ощущение в себе, как в теле, Христа, как души, проявляемое прежде всего в таинствах. Если душа Церкви — «другая душа», значит, таинства, как проистекающая благодать, прекратились, ибо не могут идти от «другой души», и таким образом Церковь Небесная уже бессильна помогать земной (допустила же «Другого» вселиться в неё); но бессилие Небесной Церкви в этом — бессилие во всём, смерть Церкви, как небесной, так и земной, всей Церкви.
И Мережковский не задумывается сказать, что уже не Христос, но грядущий Хам — глава Церкви: «в тело Церкви вселилась другая душа», обратная Христовой, тело умерло — и тогда понятно, почему гниёт Церковь, откуда зловоние. Церкви нет. Есть труп Церкви.
Беспоповщицкий начётчик обладал более совершенным учением о Церкви, чем Мережковский и русская интеллигенция. Отвергая Церковь видимую, он не отвергал тем самым всю Церковь, и в ужасе отшатнулся бы, если б кто-либо сказал ему, что «Церковь ведёт не Христос, а Другой». Он знал, что есть Церковь невидимая, которая не зависит от судеб Церкви на земле, тогда как последняя целиком зависит от первой. Народная душа смутно, но глубоко осознавала всю правду о Церкви, и если в историческом своём пути сама разделяла эту правду, преимущественно уверяясь то в одной, то в другой её половинах, в видимой или в невидимой Церкви, зато никогда она не лишалась того чувства Церкви, которое верно говорило ей: если есть Церковь невидимая и неодолимая во всей славе своей, то если останутся на всей земле только три человека верных ей, то жива вся Церковь, и «врата адовы не одолеют её». В пору упадка веры в видимую Церковь, в годы отчаяния, справедливого или нет, в её судьбах и сомнений в её благодатной силе, здоровое чувство Церкви, никогда не покидавшее душу народную, заставило её особенно усилено и радостно припадать к невещественному Граду Церкви невидимой; и, воспламененная благодатью этой Церкви, не оскудевала народная вера в Церковь. В переживаемые нами годы отчаяния в судьбах Церкви нам нужно вспомнить эту забытую народную тропу, ведущую к Церкви.

II

Повести о невидимой церкви града Китежа посвящён распространенный во многих списках «Китежский Летописец». Его полное заглавие: «Книга глаголемая Летописец, в лето 6676 месяца сентября 5 день Георгия Всеволодовича».
Язык «Китежского Летописца» и беглый полуустав его списков, а, главное, его религиозный и церковно-исторический смысл заставляют отнести появление «Летописца» к концу XVII столетия, эпохе, когда искание правой Церкви особенно обострилось в старообрядчестве и когда, разуверившись в возможности найти на земле праведную Церковь, особенно усилилась религиозная тяга к Церкви невидимой.
«Китежский Летописец» — не летопись, но в нём, в его первой, исторической части есть какие-то летописные следы; есть в нём следы книжных сказаний об Антихристе, есть наслоения из святоотеческой литературы; он принадлежит авторам, а не автору; его состав лишён цельности; связность изложения отсутствует; самый язык — во многом уже стилизация под более древние формы языка. Но со всем тем в «Китежском Летописце» есть подлинный религиозный пафос, есть несомненные свидетельства опытного религиозного пути, связанного с хождением к Невидимому Граду. Именно эта внутренняя религиозная значительность «Летописца» заставляла народ — старообрядцев и православных — переписывать и с благоговением читать его.
По народном убеждению, доселе крепкому в Заволжье, тот, кто не поверит или посмеётся над возможностью существования Незримого Града, тот посмеётся не над Китежем, а над самим Христом и Богоматерью. Вовсе не случайно сказание о Китеже запечатлено в форме «Летописца»: летопись, в народном представлении, всегда есть свидетельство о подлинном, бесспорном, самом достоверном, навеки засвидетельствованном бытии. Доныне рассказывает народ о Китеже с серьезностью и строгостью подлинной веры, а «Китежский Летописец» читается в народе как книга о святом. В прямом смысле это и есть книга о святом: основатель и мученик Китежа, князь Георгий Всеволодович, причислен православной церковью к лику святых (память 4 февраля).
Князь Георгий Всеволодович, сын святого князя Всеволода-Гавриила Псковского, в народном сказании является великим храмостроителем древней Руси, создателем многих каменных церквей, — и первым князем-храмоздателем в Невидимом Граде Китеже: так, даже в этой малой подробности, проявляется народное чувство нераздельности и единства Церкви.
Князь Георгий испросил себе, по сказанию «Летописца», у князя Михаила Черниговского:

…грамоту в Русии нашей по градом церкви Божии строить, тако же и грады…

Замечательно, что все церкви, построенные князем Георгием, были в честь Богоматери. В Новгороде он построил церковь во имя Успения, через Псков проехал в Москву и там тоже построил Успенскую церковь. В Ростове встретился он с Андреем Боголюбским, поставил храм в честь Богоматери и, обретя мощи просветителя Ростовский земли епископа Леонтия, повелел Андрею Боголюбскому ехать в Муром и там заложить церковь во имя Успения, а сам поехал в Ярославль, сел в струг и пристал к городу Малому Китежу, который, по народному убеждению, был на месте нынешнего Городца, на левом берегу Волги. Жители Малого Китежа молили святого князя внести в их град чудотворную Федоровскую икону Богоматери, но «образ тот не пошел с места того, ни мало ни поступи», и в том месте, где осталась икона, князь построил монастырь. От Малого Китежа начался сухой путь князя Георгия. Он переехал реку Керженец и приехал к озеру Светлояр (близ села Владимирского на реке Люнде, текущей в реку Ветлугу, в ста верстах от Городца, Макарьевский уезд Нижегородской губернии).

Видом место то вельми прекрасно и многочудно, и по умолению их, повелел благоверный князь Георгий Всеволодович строити на берегу озера того Светлояра град именем Большой Китеж; бе бо место то вельми прекрасно, на другом же брезе озера роща дубовая…Начаша рвы копати, и утвердиша место, начаша класть церковь во имя Воздвижения Честного Животворящего Креста Господня, вторую же церковь во имя Пресвятые Богородицы Успения, третью же церковь во имя Благовещения; в тех же трех церквах повелел пределы делать иным праздникам Господним и Богородичным, и образы всех святых написать повелел…

Три года строился Большой Китеж, и был окончен 30 сентября 6676 года (1167 год). Город был в длину двести сажен, а в ширину сто пятьдесят. Когда построен был Большой Китеж, князь Георгий воздал хвалу Богу и повелел написать книгу «Летописец», а сам уехал в родной Псков. Большой Китеж простоял на земле только семьдесят пять лет:

Бысть же в лето 6751 попущением Божьим, грех ради наших, прииде на Русь воевать нечестивый и безбожный царь Батый, и разоряще гради и огнем пожигаше, люди же мечу предаваше, а младенцев ножем закалаше, младых же дев блудом скверняше, и бысть плач велий…

Благоверный князь Георгий, уже глубокий старец, с молитвой собрал рать и сразился с Батыем; «была сечь велия и кровопролитная»; князь бежал к Малому Китежу, затворился там на некоторое время, а затем тайно, ночью, отступил с войском к Большому Китежу. Батый взял Малый Китеж, истребил всех жителей и стал искать пути в стольный Китеж. Нашелся изменник, Гришка Городня или Кутерьма: не вынесши мук от татар, он провел их к Большому Китежу «Батыевой тропой»^[7], которую и доныне показывают в заволжских лесах. И Батый, «егда прииде ко граду тому, нападе на град той со множеством вой своих», воинство князя Георгия было разбито под стенами града Китежа, и сам он пал в битве 4 февраля. Город же Большой Китеж по молитвам праведных, обитавших в нём, стал невидимым:

Сей град Большой Китеж невидим бысть рукою Божией, иже под конец века сего многомятежного и слёз достойного, покры Господь тот град дланью своею, и невидим бысть по их молению, прошению, ибо достойнее и праведнее тому припадающих, иже не узрит скорби и печали от зверя антихриста, токмо о нас печалуются день и ночь о отступлении нашем к Богу…И не видим будет Китеж даже до пришествия Христова, якоже и в прежние времена бысть сие. И сокровенные обители не едины, но многи монастыри, в тех монастырях многое множество бысть святых отец, яко звезд небесных, просиявших житием своим и яко песка морского, невозможно передати и…

Сказание о Китеже знает три варианта рассказа о невидимом существовании града.

1. Большой Китеж, по одному преданию, укрыла земля. Его церкви, соборы, святые ворота, ограды скрыты доныне в земле, там же, где и стояли до Батыева разорения. Меледин^[8], записывавший китежские предания ещё в сороковых годах прошлого столетия, рассказывает, что многие «из окрестных жителей указывают приходящим даже части города. Под этими холмами, говорят они, городские стены; и в том месте, где начинается углубление, городские ворота; под бугром на правой стороне — собор Воздвижения, подле него — Благовещения; под бугром на левой стороне — Успения». Доныне с благоговением молится народ на эти холмы и бугры земные, таящие храмы небесные. Под большим холмом, утверждают в народе и поныне, находится собор Воздвижения — в этом месте долго и прилежно молятся богомольцы, как перед главною Китежскою святыней. Китежские ворота совсем недалеко в земле, всего четверти на две: когда мужики в прежние времена пахали в этом месте, случалось, что их сохи задевали за кресты.
2. По другому варианту, мало распространенному в народе и противоречащему «Летописцу», град Китеж укрылся в светлых водах озера Светлояра. Там, в чистой глуби, сияют его кресты и оттуда несется его благословенный звон. По Светлояру не ездят на лодках; грех купаться в его священных водах; грех ловить рыбу; рыба вольная гуляет по озеру и, через особый подземный проток, будто бы проплывает в Волгу; если рыбу из Светлояра выловить, то и в Волге рыбы не будет. — Как в лодке поедешь, — говорил мне ветлужский мужичок, —  ехал один, говорят старые люди, днищем за крест зацепился. Грех-то какой!
3. По третьему варианту, может быть, самому значительному, Град Китеж не ушел в землю и не сокрылся под водой: он стоит на тех же холмах, где стоял, так же блещут золотом восьмиконечные кресты его храмов, так же гудит успенский звон, так же крепки его стены и святые ворота, так же жив праведный люд и священнический чин — и лишь мы, по грехам нашим, не видим этого. Для нас незрим этот город, но прошедшие путь подвига и веры видят своими очами незримые нам соборы, тесные иноческие кельи по буграм, где-то на небольшом холме келью невидимого святого старца, рядом с ней могилку старца Макария. На ней растет особая целительная травка. Её рвут богомольцы. В невидимом граде, в соборах и церквях, идут справляемые по древнему уставу несказанно благолепные службы, сонм святых и праведных славит Бога и непрестанно предстательствует за зримый мир.

Невидимая Церковь невидима нами лишь до тех пор, пока мы не знаем пути к ней, пока мы не пришли к ней тяжкой «Батыевой тропой», тропой подвига, послушания и религиозного опыта.

III

Если бы была Невидимая Церковь Китежа, но не было бы никаких путей от неё к Церкви видимой, к верующим, она была бы несуществующей, она упразднила бы себя, ибо нарушила бы единство Церкви.
Путь к Невидимой церкви открыт всякому, но это тесный путь, и не всякий войдёт в китежские воротца, которые так недалеко от земли.
Путь тех, кому открываются эти воротца, путь свободного избрания, по «Китежскому Летописцу» таков:

…Аще ли который человек обещается идти в него, а не ложно от усердия своего поститися начнет, и пойдет в него и обещается тако, аще и гладом умрет, а не изыти с него, аще ины многие смерти претерпети, аще и смертию умрети, виждь, яко спасает Бог такового человека: яко и стопи его вся изочтены и записаны Ангелом, на пути спасения пойде…А не хотящего, ни тщащегося, не идущего, ни желающего получити спасения, того не нудит Господь человеки, егда кто нераздвоенным умом и верою несомненной обещается и помышляти начнет ничто же суетно в себе, ниже возвратитися вспять, ни поведати ни отцу, ни матери, ни сестрам, ни братиям, и таковому Господь открыет и управит Господь в таковое благотишное пристанище…

О идущем в Церковь Невидимую радуется вся Церковь невидимая, и, по глубокому утверждению «Летописца», совпадающему с тем, что открывает о чинах небесных великий подвижник Исаак Сириянин^[9], из-за радости о человеке, пришедшем к Церкви невидимой, силы небесные, которым не дано непосредственно зреть лицо Сына Божия, получают восторг этот:

Яко убо сили на небеси не видят лице Божие, и егда грешник на земли покается, тогда ясно зрят лице Христово вся силы небесные и откроется слава Божия Его, и видят лице Его, единыя убо ради души грешные кающиеся радость бывает на небесах всем силам небесным и всем святым его…

В невидимости Китежа все святые и праведные

трудятся день и нощь непрестанно, от уст молитва, яко кадило благоуханно, молятся о хотящих спастися искренним сердцем, а не лживым обещанием. Аще кто откуду обратится, таковоаго приемлют с радостью, яко Богом наставляема и хотящаго идти в таковое место свято, чтобы никакова помысла не иметь лукава и развращенна и мутящего ум и отводящего от места онаго человека, хотящего идти. Но убо велми блюдися опасно мыслей злых, хотящих разлучить от места того, и не помышляти семо и овамо, и таковаго управить Господь человека на путь спасения, или извещение придет ему из града того, или из монастыря того, иже сокровени бяху оба, град же и монастырь…

Противоположный путь, делающий Незримый Град навсегда невидимым, есть путь внешнего делания и внутренней религиозной праздности:

Аще ли пойдет и мыслити начнет семо и овамо, и пойдет, и начнет славити везде, и таковому закрывает Господь, но покажет ему лесом и пустым местом, не живущим, и ничтоже таковый получит себе, но токмо труд его всуе будет и соблазн и понос и укор ему будет и за сие от Бога казнь примет здесь и в будущем как осуждение и тму кромешную, иже таковому месту поругается…

Зная два пути к невидимому Китежу, народное предание знает и два случая хождения этими путями —неправое и правое. О неправом хождении сохранился рассказ, записанный в 40-х годах прошлого столетия и связанный с первым вариантом китежской легенды. При всей детской наивности его религиозного реализма, даже материализма, он близок по духу к приведенному месту «Летописца»:

Один пастух, заблудившись у горки (той самой, где скрыты в земле китежские врата), нечаянно попал в это подземное жилище (где обитают китежане) и там видел величественных старцев. Проведши у них ночь, вместе с ними вкусил их хлеба, который … так ему понравился, что он утали себе кусочек его. Пришлецу из верхнего мира не хотелось оставлять жилища подземных старцев, но святые не позволили ему остаться у себя, потому что он попал к ним нечаянно, а не по желанию. Возвратясь в своё поле, он посмотрел украденный хлебец, но хлебец сделался гнилушкою. За эту кражу… он не мог найти входа, когда после захотел попасть туда…

Путник, идя в Китеж, должен отринуть всё земное, забыть о всех земных привязанностях, он должен раздать все имение нищим, отговеть и причаститься, без сумы и посоха, в полном смирении он должен Батыевой тропой придти к светлому озеру — и перед ним откроется вход в незримый Град праведных и святых. Они встретят его в светлых ризах, приветствуя его пришествие пасхальным благовестом.
От второй половины XVIII века дошла до нас маленькая рукопись: «Послание к отцу от сына из оного сокровенного монастыря, дабы о нем сокрушение не имели и в мертвые не вменяли скрывшегося от мира». Этот трогательнейший памятник народной веры в Незримую Церковь, широко распространенный и у старообрядцев и у православных Нижегородского края, изображает пребывание в Китеже право пришедшего туда юноши. Случилось это в 1702 году:

Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Аминь.
Родителям моим, батюшке моему (имя рек), и матушке моей (имя рек). Здравии будьте. Пишу вам аз, родители мои, о сём, что вы хощете меня поминать псалтырь говорить друга моего совестного (жену) заставливаете. И вы о сём перестаньте: аз еще жив; егда придет смерть, тогда и вам ведомость пришлю, ныне же сего не творите. Аз живу в земном царстве, с отцы святыми, в месте покойнее. Поистине, родители мои, царство земное, и покой, и тишина, и веселье, и радость духовная, а не телесная. Сии бо святые отцы, с ними же аз живу, процветоша, яко крини сельные, и яко финики, яко кипарисы, и яко кмение драгое и многоценный бисер, и яко древа не стареющиеся, и яко звезды небесные. И от уст их непрестанная молитва к отцу небесному, яко фимиам благоуханный, и яко кадило избранное, и яко миро добровольное. И едва нощь придет, тогда от уст их молитва видима, яко столпы пламенные со искрами огненными, и яко от месяца, и звезд велий не токмо месту оному свет, но и всей стране оной свет, яко молния. В то время книги чести и писати можно без свещного сияния. Иже возлюбиша Бога всем сердцем и всею душею и всем помышлением своим, тем и Бог их возлюби и преклони ухо свое с высоты святые своея, и возлюби их, яко мати любимаго чада, и что просят в молитве своей от Бога, всё подаст. Иже возлюбиша безмолвие и вся добродетели и справиша всем сердцем, яко зеницу ока, и покры их невидимо дланью своею, иже достойнее и праведнее Тому припадающим, по словеси Господню, могут горы преставити с места на другое. Но того убо не похотеша отцы наши, но паче желают быти на небесах, ниже богатство временное, но паче возлюбиша богатство на небесах, егда приидет Господь судити живых и мертвых; и воздаст им за труды их царство небесное и покой, и радость, и веселье. Вы же, родители, чего ради возлюбили сей свет прелестный и временный, и богатство тленное? Но паче поищите себе богатства на небесах, яже и тля не тлит, ни молие поядают, ни татие крадут. И еще другу моему любимому (жене) поклон от мене предайте. Аминь…

«Летописец» предрекает одним из числа идущих в Незримый Китеж — «благоутишное пристанище, невидимый град», другим предрекает — лес и топь, пустое место, одним — сладость вечную, другим — лесную гнилушку. Эта двойственность Китежа неизбежна, ибо двояко бывает отношение к вечно совершающемуся вселенскому чуду — к Церкви. Невидимый град открывается тем, кто не требует дерзостно церкви, как уже осуществившегося на земле чуда, не повторяет одного из искушений Христа, но сам горит душою, и мыслью, и волей в себе, пламенея к Церкви невидимой и участвуя деятельным духом в церкви видимой. Пребывание в церкви, как и созерцание чуда, есть пребывание подвигом добрым во Христе, как главе церкви; через главу познается и утверждается тело — церковь, через купол познается храм. Стены храма — как все другие стены жилищ: снаружи жилище Бога отличается от людского только куполом, на котором водружен крест. Как совершенно народно учит Хомяков^[10]:

Церковь не доктрина, не система, не учреждение — церковь есть живой организм, организм истины и любви, или точнее: истина и любовь, как организм…Алексей Хомяков, славянофил

Церковь — «истина и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его». Имеющий в себе начало этой жизни — имеет в себе зерно церкви. Он уже есть один из тех «трёх», которые, «собранные во имя мое», — по слову Христову, уже образуют видимую церковь. Совершенная церковь видимая и сопричастие к церкви невидимой, земное касание к ней (чудо) «нудятся», как и всё в христианстве. Этот путь понуждения о Христе, как единственный путь китежский, — путь того юноши, который прислал письмо родителям из незримого Китежа.
Топью, болотом, пустым местом, лживым маревом оборачивается невидимый Китеж тому, кто без подвига понуждения о Христе, без теплящейся в себе лампады веры и религиозного опыта требует вселенского солнца веры, чуда: церкви уже прославленной, всесовершенной и сочетавшейся с Христом. Жажда совершенной видимой Церкви, понуждение себя к Церкви невидимой, как бы к видимой — праведны и смиренны. Требование чуда, уже осуществлённого в истории — церкви всесовершенной, и требование своего участия в ней — кощунственны и атеистичны, ибо они равны атеистическому требованию чуда, как эмпирического осязаемого доказательства бытия Божьего. Они в искании церкви поистине не могут не вести к топи и пустому месту, к зловонию и угару.
Совершенный реализм веры, с которым относится народ к Китежу, есть тот религиозный реализм пребывания в Церкви, без которого немыслима сама церковь на земле. Народ непрестанно «нудит» себя к церкви, лишь в подвиге веры и труда надеясь соприкоснуться с церковью невидимой. Церковь для него есть живая реальность: она не только мыслится им, как грядущее царство славы, она не только его надежда и вера, но и его действительная любовь, она переживается им, как истинная жизнь, ощущается, как единственный путь к этому Граду. Есть бегунский стих о кончине церкви, распеваемый и на Светлояре. До чего лично, совершенно реально в нём это народное чувство церкви: потеря её — составляющая самое существо учения бегунов — переживается, как ничем не возместимая тяжкая личная утрата человека как будто не только духовно, но и телесно родного. Церковь одна, едина, неповторяема; если она умрёт, то другой быть не может, вопреки всем поискам нашим и алканиям — вот смысл этого стиха:

Не слышим же, кличаша у клети:
Восстаните, любезныя дети.
На всяк бо день тя, мати, поминаем,
Но жалости, ох, не обретаем.
Ко всем почтенным женам клонимся,
Матерью быти нам молимся,
Но аще имя мати и срящем,
Но твоей милости не обрящем.
Едина убо рождьшая мати
Обыкла в детях обитати…

Это всенародное, всех вместе и каждого порознь, нуждение Церкви с живым её ощущением в душе своей составляет весь смысл того, что происходило и доныне происходит около озера Светлояра, у стен невидимого града. Имя там происходящему — опытное искание и религиозное восчувствование церкви в себе и других.