О Киево-Печерском патерике

Киево-Печерский патерик уже был предметом исследования русских и зарубежных филологов и историков. Он рассматривался с разных точек зрения — и как исторический источник в сопоставлении с древнейшей русской летописью, и как памятник истории языка и литературы. Основ­ное внимание исследователей было обращено на установление его литературных источников, на изучение истории его текста, состава и соотно­шения его редакций.^[1]
Изучению художественной структуры памятника уделялось значительно меньше внимания. Краткая общая характеристика художественных особенностей Патерика была дана И. П. Ереминым;^[2] анализ элементов беллетристики в Патерике содержится в работе В. П. Адриановой-Перетц;^[3] другие исследователи касались лишь отдельных проб­лем художественной специфики этого памятника: И. Влашек установил различия в идейной направленности главных циклов патериковых рас­сказов, Посланий Симона и Поликарпа,^[4] Т. Н. Копреева исследовала образ инока Поликарпа,^[5] Р. Поп — жанр и некоторые мотивы Киево-Печерского патерика, общие у него с переводными патериками.^[6]
Изображение в Киево-Печерском патерике беса, этого своеобразного «антигероя», до сих пор не было предметом специального исследования. Между тем бесы занимают весьма значительное место в художественном мире памятника, и то, как они там изображаются, каковы их функции, — все это тесно связано с центральной в изучении древнерусской литературы проблемой, привлекающей внимание многих современных исследовате­лей, — с проблемой изображения человека.^[7]

Первым обратился к теме беса в древнерусском изобразительном и сло­весном искусстве Ф. И. Буслаев. Он пришел к категорическому утвержде­нию о «скудости в художественных очертаниях злого духа» в византий­ском и древнерусском искусстве.^[8]
Однако фундаментальное исследование Ф. А. Резановского «Демонология в древнерусской литературе», опирав­шееся на широкий круг памятников, уже самим подбором материала опровергло суждение Ф. И. Буслаева: древнерусский бес «оказался очень веселым типом, проникающим во многие уголки древнерусского быта».^[9]
Вместе с тем художественная природа этого образа, его место в струк­туре древнерусских литературных произведений не стали предметом спе­циального исследования ни в труде Ф. А. Резановского, ни в последующих работах. Можно указать лишь на отдельные наблюдения, встречающиеся в работах современных исследователей древнерусской литературы. Неоднократно отмечалась, например, определенная роль образа беса в бел­летризации житийных памятников,^[10] отдельные суждения о художест­венной природе образа беса в Киево-Печерском патерике и в Повести о Савве Грудцыне содержатся в работах И. П. Еремина^[11] и Д.С.Лиха­чева;^[12] чешский исследователь И. Влашек отметил неидентичность изо­бражения беса в разных «циклах» Киево-Печерского патерика — в По­сланиях Симона и Поликарпа.^[13]
Попытку определить художественные функции образа беса в структуре Киево-Печерского патерика, его место и роль в создании человеческих характеров и представляет собой данная работа.^[14] Своеобразие беса в Киево-Печерском патерике определяется двумя моментами: его двойственной христианско-языческой природой и худо­жественной многоликостью.
Генетическая связь киево-печерского беса с традициями изображения дьявола в византийской агиографии была установлена уже первыми ис­следователями памятника В. Яковлевым и Д. Абрамовичем.^[15]
Традиционны наименования дьявола в Патерике и те разнообразные маски,в которых бес предстает перед печерскими отшельниками.^[16] И все же под пером древнерусских авторов образ дьявола-искусителя византий­ской агиографии обретает новую литературную жизнь.
Вопрос о соотношении традиционных и оригинальных черт в изобра­жении киево-печерского беса требует специального изучения. В данной статье нами отмечается лишь один из аспектов кажущейся самобытности этого образа — его большая художественная выразительность по срав­нению с бесом византийских патериков.
Создание Киево-Печерского патерика в эпоху сосуществования утверж­дающегося христианства с остатками язычества привело к дополнению тра­диционного образа рядом оригинальных особенностей, связанных с рус­скими языческими представлениями. Позаимствовав жанровую форму у византийской литературы, создатели Киево-Печерского патерика запол­нили ее пестрым материалом устных преданий и легенд. В художествен­ном облике киево-печерского беса иногда явственно проглядывают черты разноликой языческой «нечисти», давно «обжившей» разнообразные жанры устной народной прозы: легенду, притчу, бывальщину, сказку. Еще Ф. А. Резановский отмечал, что в двух эпизодах Патерика бес живо на­поминает «добродушного» героя народной демонологии — домового.^[17]
Его проделки на монастырской кухне и в«хлевине, идеже скоть затворяемь», описанные в Житии Феодосия, отчетливо перекликаются с продел­ками излюбленного персонажа устной былички и бывальщины.^[18]
Следы влияния жанра былички, устного рассказа обнаруживаются и в тех фраг­ментах Патерика, где с натуралистическими подробностями описываются последствия «бесовского действа» (например, в эпизоде о многолетней болезни Исаакия Печерника). В быличке и бывальщине аналогичные под­робности «служат как бы свидетельским показанием, подкрепляют уста­новку на правду».^[19]
На связь византийских патериков со сказкой указывал еще И. П. Ере­мин.^[20]
Конкретизация этого наблюдения представляется важной, так как наряду с другими видами народного поэтического творчества сказка оставила довольно мало следов в литературных памятниках периода фео­дальной раздробленности.^[21]
В Киево-Печерском патерике следы сказки закономерно обнаружи­ваются именно в тех эпизодах, где бес отчетливо напоминает сказочного черта. В отличие от легенд и бывалыцин, где о нечисти повествуется «со всей серьезностью»,^[22] в сказке черт рисуется «не столько страшным губи­телем христианских душ, сколько жалкой жертвой обмана и лукавства сказочных героев».^[23]
Таким «неудачником» бес предстает, например, в рас­сказе о Федоре и Василии, где ему приходится молоть муку и таскать бревна на строительство монастырских келий по приказу героя.
В ряде патериковых новелл можно обнаружить даже сходство сюжет­ных функций образа беса с функциями сказочного «антагониста героев» (по терминологии В. Я. Проппа).^[24]
Устная традиция, участвовавшая в оформлении легенд о киево-печерских иноках, придала исконно «вре­дительским» действиям дьявола сугубо материальные черты. Бесы Киево-Печерского патерика не только искушают праведных героев видениями. Они то врываются в их кельи скоморошьей толпой, оглушая героя своей бесовской музыкой и заставляя его плясать до полусмерти, то появляются под видом каменщиков с лопатами и заступами, угрожая закопать праведника в пещере. Иногда они мучают скот в мона­стырском селение наводят беспорядок в монастырском хозяйстве. В рассказах этого типа у беса те же сюжетные функции, что и у та­ких «антагонистов» сказочных героев, как черт, Баба-Яга, Кащей Бес­смертный и т. п. Приведу несколько примеров подобных аналогий, используя класси­фикацию и определения сюжетных функций сказочного «антагониста», предложенные В. Я. Проппом.^[25]

1. (Функция VI, «подвох»). «Антагонист» пытается обмануть свою жертву, чтобы овладеть ее имуществом. В рассказах о Никите Затвор­нике, Исаакии Печернике, Феодоре и Василии для достижения этой цели бес прибегает к «переодеванию», появляясь перед героем в таком обличье, которое наилучшим образом скрывает его бесовскую природу.
2. (Функция VII, «пособничество»). Жертва поддается обману и тем невольно помогает врагу. Эта функция прослеживается в тех же расска­зах, в которых проявляется и функция «подвох». В каждом из них бесу удается достигнуть цели — «обмануть» героя и «овладеть» им.
3. (Функция VIII, «вредительство»). «Антагонист» наносит вред герою или ущерб. Эта функция в сказке имеет несколько разновидностей. Ука­жем на те из них, к которым имеются параллели из Киево-Печерского па­терика.
   а) «Антагонист» наносит телесное повреждение (Житие Феодосия, рас­сказы о Ларионе, Иоанне Затворнике и др.).
   б) Он околдовывает кого-либо (рассказ о Никите Затворнике); состоя­ние, в каком пребывал Никита, находясь во власти беса, можно рассма­тривать как своеобразную «околдованность», ибо под влиянием бесов­ ского обольщения герой приобретает способности, недоступные обыкно­венному человеку, например дар пророчества; бесноватый в рассказе о Лаврентии Затворнике тоже «околдован» бесом: он получает дар «веща­ния» на разных языках.
   в) «Вредитель» расхищает или портит посев. В некотором роде анало­гом к этой функции «антагониста» в Киево-Печерском патерике могут служить эпизоды из Жития Феодосия, где бес действует как домовой.
   г) «Антагонист» приказывает убить (рассказ о Феодоре и Василии, где бес по сути дела толкает князя Мстислава на убийство монахов).
4. (Функция XVI, «борьба»). Герой и его «антагонист» вступают в не­посредственную борьбу (Феодосии, Иоанн Затворник, Василий).
5. (Функция XVIII, «победа»). «Антагонист» побеждается (во всех рассказах Киево-Печерского патерика, кроме финала рассказа о Феодоре и Василии).
6. (Функция XXVIII, «обличение»). «Антагонист» изобличается. (При­меров множество. Во всех случаях, когда бес вводит в заблуждение героя своей маской, он разоблачается другими монахами, имеющими опыт бе­совских искушений).
7. (Функция XXX , «наказание»). Враг наказывается. (Примером мо­жет служить «эксплуатация» бесов отцом Феодором в рассказе о Феодоре и Василии).

Надо заметить, что приведенные аналогии выявляются только в тех рас­сказах Патерика, где бес предстает как непосредственно действующее лицо, как персонаж с более или менее выраженной сюжетной нагрузкой, причем использование сходных сюжетных функций происходит как бы в виде устойчивых «блоков» (используются функции VI, VII, VIII, XVI, XVIII и XXVIII, XXX).
Образ беса в Киево-Печерском патерике — образ сложный, синтети­ческий, составляющийся в сознании читателя из отдельных качеств, ко­торые раскрываются не только в сюжетных действиях беса-персонажа, но заявляют о себе и тогда, когда дьявол только упоминается, когда автор короткой ремаркой лишь констатирует его причастность к описываемым событиям. Эти «неперсонажные» появления беса в рассказах Патерика имеют определенное идейно-художественное назначение. Они заслуживают особого внимания и будут рассмотрены ниже. Однако гораздо больший художественный интерес представляет бес­ персонаж, в разных рассказах Патерика несущий разную художественную нагрузку: в одних он участвует в действии на всем протяжении повество­вания (например, в рассказах о Феодоре и Василии, о Исаакии Печернике), в других — только на отдельном его отрезке (в рассказе о святом Григо­рии Чудотворце в экспозиции, в рассказах о Никите Затворнике и Иоанне —
в кульминационной точке повествования). В одних случаях действия беса описываются (например, эпизоды борьбы с бесами в Житии Феодосия), в других — изображаются (в рассказах о Феодоре и Василии, Иоанне Затворнике).
Из совокупности этих рассказов киево-печерский бес предстает перед нами вполне сформировавшимся литературным персонажем, вырастаю­щим из традиционного образа, наделенным вполне очерченным харак­тером, в котором отчетливо проступают следы антропоморфических пред­ставлений. На страницах Патерика бес зачастую действует как хитрый и осторожный человек. В рассказе о Никите Затворнике он не сразу появ­ляется перед героем в выбранной для этого случая маске. Первоначально он обольщает Никиту «ангельским» голосом и чудесным благоуханием, затем, убедившись, что не опознан, решается заговорить с ним и, лишь окон­чательно выяснив, что герой обманут, предстает перед ним в образе ангела. Разным людям в Патерике бес вредит по-разному. В этой дифферен­цированности его сюжетных действий много от человеческого умения «видеть» противника, правильно оценивать его слабости и достоинства. В рассказе о Матфее Прозорливом бес усыпляет «братию», рядовых ино­ков, еще не достигших духовного совершенства и особенно подвластных «прельщению», прямо в церкви. Когда бес хочет навредить стойким аскетам, уже преодолевшим «бесовские мечтания», он, напротив, лишает их даже того короткого сна, который они позволяют себе для поддержания сил.
Другая «человеческая» черта киево-печерского беса — болезненное самолюбие: если он терпит поражение, то немедленно стремится всеми средствами вернуть оставленные позиции. Таков он, например, в рассказе о Григории Чудотворце, который «молитвам же паче прилежаніе, и сего ради пріать на б сы поб ду». Это и послужило внутренней пружи­ной подстрекательской деятельности дьявола в рассказе:

Не терпя же старый врагь прогоненіа от него (Григория, — Т. В.), не могый чимъ ин м житію его спону сътворити, научи злыа челов кы, да покрадуть его…

Дьявол в изображении Киево-Печерского патерика необыкновенно изобретателен в своих кознях. Зачастую он выступает как талантливый лицедей, умеющий не только правильно выбрать маску, в которой по­является перед героем, но и полностью войти в роль. Для достижения своих целей он не гнушается никакими средствами, порой выступая как клеветник и доносчик.

В совокупности все эти черты «характера» беса представлены, пожалуй, только в одной из патериковых новелл — о Феодоре и Василии. Бес в этом рассказе едва лине главное действующее лицо. Все основные мо­менты композиции рассказа внутренне обусловлены действиями именно этого персонажа. Образ беса является здесь движущим началом сюжета.
Новелла композиционно распадается на две части, построенные по одной и той же схеме: завязкой в обоих случаях служит решение дьявола отом­стить за свое поражение, а последующее движение к кульминационным эпизодам рассказа все вредин поддерживается сложными ходами этого персонажа. В экспозиции рассказа, повествующей о начале дружбы двух иноков, дьявол еще не действует непосредственно, на его вмешательство в жизнь героя лишь указывается:

Многажды же смущаше того врагь, къ отчаанію хотя его привести нищеты ради истощеннаго богатьства, еже убогым вданное…

Сообщение о намерении дьявола «ину кознь» «представить» Феодору, победившему в конце концов «дьявольское наваждение», как бы переводит повествование из прошлого в настоящее. При этом сопровождается оно вполне «человеческой» мотивировкой та­кого решения:

Велика язва бысть діаволу, яко не възможе того богатъства им ніемъ прельстити…

На сей раз действия дьявола не только описываются: дается их изображение. В облике брата Василия бес успешно «обольщает» героя, при этом древнерусский читатель имеет возможность

пронаблюдать, как шаг за шагом происходит «прельщение» Феодора. «Зломудрый враг» действует тонко и расчетливо, стремясь не обнаружить перед героем свою бесовскую природу. Сначала для большего правдо­подобия он не без ехидства осведомляется:

Феодоре, како нын пребы­вавши? Или преста от тебе рать бъсовъскаа. . .?..

Получив утвердительный ответ и убедившись, что маскарад удался, бес начинает искушать героя «в открытую», а когда тот пытается сопротивляться, по­беждает его логикой своих рассуждений:

Печерник же рече: «Сего ради просихъ у бога, то аще ми дасть, сіе все въ милостыню раздамъ, яко сего ради и даровами». Супостатъ же глаголеть ему: «Брате Феодоре, блюди, да не пакы врагъ стужить ти раздааніа ради, яко же и прежде»…

Чтобы окончательно убедить героя уйти в мир, бес добавляет:

Можеши бо и тамо спастися и избыти бъсовскых козней…

Феодор начинает готовиться к бегству из монастыря, но план дьявола все же терпит провал. Для бесов наступают тяжелые времена: по прика­занию отшельника они, «аки раби купленіи», работают на монастырскую братию. Этим «унижением» и мотивируются в Патерике дальнейшие сю­жетные действия беса.
Нельзя с уверенностью сказать, как конкретно представляли себе беса создатели Киево-Печерского патерика: ни в одном из рассказов нет его словесного «портрета». Касаясь этого вопроса, И. П. Еремин писал:

Надо полагать, что представляли они (авторы Киево-Печерского пате­рика, — Т. В.) себе бесов так же, как древний летописец («суть же образом черни, крылати, хвосты имуще») или современные им живописцы^[26]…

Для нас, однако, важнее не столько воссоздать «портрет» древнерус­ского беса, сколько отметить факт, что в Киево-Печерском патерике со­здан довольно сложный и цельный образ беса — фактически литератур­ными средствами создан характер отрицательного героя.
Каковы же художественные функции образа беса в Киево-Печерском патерике?

В основе композиционного построения почти каждой патериковой новеллы лежит противоборство двух начал: добра и зла. Добро, как пра­вило, облечено в традиционную для агиографии форму христианского благочестия, смирения, аскетизма. Зло многолико. Мир добра монолитен и имеет четкие границы — стены Киево-Печерского монастыря. Мир зла дробен, разноязычен, не имеет четких очертаний. Зло процветает и в княжеских палатах, и в богатых киевских домах, и в монастырских селах, проникает оно и в кельи прославленной Печерской обители. Центральной фигурой этого многоликого и мозаического мира зла в Патерике выступает дьявол. Образ дьявола — ключ к пониманию автор­ской концепции зла, нашедшей художественное выражение в образах и сюжетах Киево-Печерского патерика. Можно выделить две главные функции этого образа, определяемые ос­новной идейно-художественной задачей Патерика — создать галерею идеальных образов, достойных подражания: условно назовем первую функцию функцией «контраста», вторую — функцией «адсорбции».

• «Функция контраста» проявляется в тех рассказах Патерика, где об­раз беса вводится в повествование с тем, чтобы создать препятствия на пути героя. Бес выступает в данном случае как универсальный носитель зла, в борьбе с которым герой обретает венец мученика (этап «испытания») и дар чудотворения (этап «победы», когда герой достигает духовного совершенства).
• «Функция адсорбции» состоит в перенесении на «антагониста» того зла, которое реально присутствует в герое и от которого он должен быть «очищен» в соответствии с требованиями агиографического жанра, опи­рающегося на кодекс христианской морали.

Рассмотрим, как реализуется каждая из названных функций в худо­жественной структуре произведения. Анализируя проявление «функции контраста», мы пришли к выводу, что художественная структура образа беса в каждом конкретном эпизоде определяется прежде всего местом этого эпизода в житийной биографии героя.
Обратимся к тем рассказам Патерика, которые изображают героя на этапе «испытания». В соответствии с композиционной схемой жития, ге­рой на пути к совершенству должен пройти «испытание» — столкновение со злом, совершить подвиг «злострадания». Отсюда сфокусированность внимания автора на изображении негативного элемента повествования.
Бес как источник зла, направленного на героя, обычно изображается в этих рассказах как персонаж, вступающий в непосредственный кон­такт с героем. Характер взаимодействия «антагониста» и героя при этом всегда однозначен: бес рисуется насильником и мучителем, заставляющим героя переносить физические страдания. В результате достигается главная цель повествования — создание ореола мученичества вокруг героя-подвижника. Таким мучителем бес неоднократно предстает в Житии Феодосия, в рассказах об Исаакии Печернике и Иоанне Затворнике.
Рассказ о борьбе с бесами Феодосия до момента обретения им чудесной власти над нечистой силой не развернут сюжетно. События этой части рассказа описываются ретроспективно:

Многу же скръбь и мечтаніе зліи дуси творяху ему въ печер той, еще же и раны наносяще на нь…

Когда же Феодосий за перенесенные муки получает от святого Антония «силу» на «нечестивия духы», бесы отступают не сразу, продол­жая мучить Феодосия «в мечте». Подобным же образом проходит «испытание бесами» Исаакий Печерник. Интересно, что сама композиция рассказа об Исаакии способствует тому, чтобы тема мученичества прозвучала в нем предельно убедительно, заставив читателя в полной мере осознать всю тяжесть испытаний, прой­денных подвижником. Исаакий начинает с того, что впадает в искушение («поклонися аки Христу б совъскому дъйству»), затем подвергается пря­мому насилию («И утомивше его (бесы, — Т. В.), оставиша его еле жива суща») и, наконец, как бы поднимаясь по невидимой лестнице мучений, впадает в тяжелую и продолжительную болезнь(«раслабленъ умоми т лом»). В новелле о Иоанне Затворнике дьявол не только «искушает на блуд» печерского отшельника-мученика, но и активно препятствует его борьбе с этим искушением. Из незримого подстрекателя, каким он выступает в начале рассказа, дьявол превращается в активно действующее лицо, непосредственно участвующее в происходящем. Сначала герой лишь ощу­щает на себе его «злодейство»:

Ноз бо мои, иже въ ям , изо дну възгор шася, яко и жилам скорчитися и костем троскотати…

Затем дьявол сам является перед Иоанном в фантастическом образе змея-дракона:

И се вид х зміа страшна и люта з ло, всего мя пожрети хотяща, и дышуща пламенем и искрами пожигаа мя…

Появление дьявола именно в этой его традиционной маске в данном случае художественно оправдано: фантастический лик дьявола-змея более всего подходил для создания наивысшего эмоционального напря­жения в кульминационной точке рассказа.
В рассмотренных эпизодах дьявол-«антагонист» причиняет вред герою, не прибегая к помощи других персонажей. Однако иногда взаимодействие «антагониста» и героя происходит в Патерике через «посредника». При этом бес теряет черты персонажа. На его причастность к описываемым событиям в таких случаях указывает лишь условная словесная формула-сигнал, а функция «антагониста» передается персонажу-посреднику. Однако тенденция конкретизировать зло, облекать его в убедительную художест­венную форму сохраняется. Выражается это в том, что персонажи, дейст­вующие по наущению дьявола, не превращаются в бездумных марионеток.Это люди с живо очерченными характерами, раскрывающимися в ходе развития сюжета. Таких персонажей-«посредников», действиями которых «руководит» бес, в Патерике несколько. Один из них давно уже привлекал внимание исследователей^[27] — это образ матери Феодосия, отражающий всю слож­ность и противоречивость ее человеческой личности. Мать — первый человек, который воздвигает препятствия на пути Феодосия. Ее деспотизм по отношению к сыну почти на всем протяжении повествования мотиви­руется вполне естественными человеческими чувствами: любовью, стра­хом, жалостью, боязнью насмешек и пересудов. Однако в трактовке автора-агиографа за всем этим стоит все тот же неизменный образ под­стрекателя-дьявола:

Но врагь не почиваше, остря ю на възбраненіе отрока о таков м смиреніи его…

То же переплетение реальной и фантастической мотивировок поведе­ния персонажа-«посредника» можно наблюдать и в рассказе о Моисее Угрине. Герой предстает здесь жертвой «преступной» любви к нему моло­дой женщины. О том, что ее действиями руководит «враг-искуситель», мы узнаем из лаконичного комментария, сопровождающего очередной по­ступок героини: «И на другый съв тъ діаволь приходить». При этом образ влюбленной женщины, так же как и образ матери Феодосия, не те­ряет своей жизненной полноты и конкретности.

В рассказе о Феодоре и Василии бес расправляется с героями руками князя Мстислава. Интересно, что сама по себе тяга князя к «злату» остается без всякой мотивировки дьявольскими «наущениями». Бес лишь напра­вляет «природные склонности» Мстислава в нужное русло, сообщая ему о возможности приобрести богатство путем насилия. Выбор князь делает сам. Иным предстает киево-печерский бес в эпизодах «побед» героя, достигшего духовного совершенства и получившего в награду за перенесенные
испытания дар чудотворения. Главная задача таких эпизодов — доказа­тельство этого факта серией назидательных чудес. В силу этого смещаются и аспекты в изображении двух взаимодействующих полюсов — добра и зла. Главный акцент повествования переносится на героя, а бес, исчер­пав функцию «исходатая венца»,^[28] превращается в «подстрекателя», вве­дение которого в ткань повествования создает сюжетную канву для оче­редного назидательного чуда. В этих эпизодах бес редко выступает как персонаж: его образ лишь просвечивает в сюжетных действиях многочисленных злодеев, над кото­рыми одерживает победу герой — уже не просто подвижник, но святой. Персонажи-«посредники» в этих рассказах Патерика теряют свою художественную самостоятельность. Они не имеют ни имени, ни сколько-нибудь обозначенного характера. Это, как правило, безликие разбойники, «злыа человекы», «мнозии несмыслении».
В Житии Феодосия дважды рассказывается о попытках подобных злодеев, подстрекаемых дьяволом, ограбить монастырское село и саму Печерскую церковь. Оба эпизода завершаются назидательным чудом, совершающимся по молитве Феодосия: в одном случае разбойники видят «град высок зело» вокруг села и отступают, в другом — церковь со всей находящейся в ней братией поднимается на воздух. С той же целью — показать обретенную героем силу чудотворения — вводится образ беса и в рассказ о святом Григории Чудотворце. Здесь функции его столь же определенны — вызвать к жизни зло, над которым чудесным образом будет одержана победа. «Злыя человекы», трижды пы­тающиеся ограбить Григория, столь же безлики, как и разбойники в Житии Феодосия. Однако иногда в эпизодах, описывающих «победу» героя, встре­чаются случаи, когда бес действует, не прибегая к посреднику, но образ его по сравнению с рассказами, описывающими период «испытания» героя,в этих эпизодах значительно снижен, в облике беса проступают черты фольк­лорных персонажей: домового былички или сказочного черта-неудачника.
Обратимся теперь к тому повествовательному материалу, который дает возможность определить принципиально иную функцию образа беса в Киево-Печерском патерике — «функцию адсорбции». Эта функция прослеживается в тех рассказах Патерика, которые за­печатлели теневые стороны монастырского быта. Бес появляется почти во всех эпизодах, фиксирующих неблагополучие в нравственном укладе монастыря. Всякий раз, когда описывается какое-либо нарушение мона­стырского устава, в повествование вводится бес: то как персонаж, то как незримый подстрекатель. Бесу в Патерике приписываются самые разнооб­разные грехи монастырской братии: неурочный сон во время церковной службы (рассказ о Матфее Прозорливом), беспричинная взаимная нена­висть духовных братьев (рассказ о Тите попе и Евагрии дьяконе), уклоне­ние от молитвы (рассказ о Никите Затворнике), бегство из монастыря, лицеме­рие и ложь, нежелание покаяться в содеянном проступке (Житие Феодосия).

Зафиксировал Патерик и бунтарские настроения внутри монастыря. Изгнание игумена Стефана в трактовке автора Жития Феодосия — пря­мое следствие вмешательства дьявола:

Такова смятеніе сотона сътвори въ них…

«Дьявольским начинаниям» приписывает епископ Симон в своем «По­слании» и честолюбивые устремления Поликарпа, его неудовлетворенность своим положением в монастыре. Особенно серьезным грехом в стенах монастыря считался грех «сребро­любия». Теме трагической власти богатства над душой человека в Патерике посвящено несколько рассказов. И везде моральная ответственность за содеянное зло переносится с героя (будь то монах или мирской человек) на плечи универсального носителя зла — дьявола. Обычно достигается это введением в текст рассказа фразы, приобретающей характер клише:

Уязвен бывь на нь от беса…

Исключение представляет рассказ о Феодоре и Василии, в котором бес является не просто персонажем, но главным действующим лицом. В этом рассказе благодаря введению образа беса автору в полной мере удается задача перестановки акцентов в повествовании о греховных заблуждениях Феодора. И само построение рассказа, и та художественная нагрузка, которую несет в нем образ беса-искусителя, способствуют тому, чтобы в образе Феодора предстал не слабый и нерешительный человек, пленен­ный призраком богатства, но скорее трагическая жертва хитроумных коз­ней сатаны. Бес в этом случае изображается изощренным и тонким со­блазнителем, использующим такие маски, в которых его труднее всего разоблачить. Выбор их, как и в рассказе об Иоанне Затворнике, вполне мотивирован: образ монаха Василия — друга Феодора и ангела «светла же и украшена» — наиболее убедительные для героя-отшельника обличья беса. Автор как будто стремится убедить читателя, что человеку, попав­шему во власть столь хитроумного и талантливого искусителя, следует скорее сочувствовать, чем обвинять его в греховных мыслях и поступках. В этой группе рассказов ощущается явное противоречие между автор­ской трактовкой образов и их объективным содержанием, открывающимся современному читателю.
Те герои, которые кажутся слабохарактерными, злыми, мстительными, вздорными, а иногда и просто порочными людьми, по замыслу создателей Киево-Печерского патерика не только не достойны осуждения, но, напро­тив, должны вызывать сочувствие и сострадание. Это наблюдение снова возвращает нас к образу беса, ибо наличие в ар­сенале художественных средств создателей Киево-Печерского патерика именно этого образа сделало возможным существование столь психологи­чески сложной авторской трактовки далеко не безупречных героев. Образ беса в данном случае как бы адсорбирует, вбирает в себя то зло, которое присутствует в герое и от которого автор стремится его «очистить», ибо он, как всякий средневековый писатель:

смотрел на людей далеко не простым глазом. Его глаз был вооружен особой оптической системой, которая вводила изображаемых им людей и их поступки в оценочное суж­дение, подчиняла их его идеалам^[29]…

Созданию такого «оценочного суждения» способствовали и те художест­венные функции, которые выполняет в Киево-Печерском патерике слож­ный и многоликий образ беса.