Андрей Платонов | Иван Митрич

Старый человек, — похожий на старушку, а не на мужика, — ходил подвязанный платочком под подбородочек. Ходил он по городу в две тысячи душ и следил за порядком: что, где и как.
Сам он не нужен был никому: стар и неработящ. Зато ему нужны были все.
Шли ли куры, стояли ли плетни: Иван Митрич не упускал их из виду. Мало ли что!
Жил он тем, что давала ему дочь — швейка-мастерица.
Каждый день она посылала его на пески к Дону, на базар — принести хлеба, говядины, овощу и прочего. И наказывала:

— Приходи раньше, чтоб обед был вовремя!

Иван Митрич шел и пропадал. Приходил к вечеру, а не утром. Его мучили непорядки. Куры застревали в дубьях на улице у постройки. Иван Митрич ложился животом на дубья и глядел. Курица билась в узкой щели внизу и не могла размахнуться крыльями и выскочить.
Иван Митрич изобретал и строил некий мудрый прибор из прутьев, соломы и веревки и извлекал под конец, часам к четырем, перепуганную квохтунью.
Потом шел на базар к шапочному разбору и накупал товар-осталец, самую грязь, дешевку и нечистоту. Потом брел тихо и беспокойно домой и приходил, когда благовестили к вечерне.
Он покорно слушал укоряющий говор дочери и, когда темнело, уходил в странствие: та курица снеслась в дубах, и яйцо там покоилось и взывало к нему.
Раз сманили его монахи поступить в монастырь к угоднику божию Тихону: ибо святость его велика, а в храмах бога благолепие, экономия и порядок.
Иван Митрич стал преподобным Иоанном и надел черную свитку. Но через неделю ушел домой к дочери от скукоты и елейной вони.
Шел он домой. Продавал на базаре цыганенок черную живую сучку Ласку. Купил ее Иван Митрич, ощупал в кармане пятачок, взял извозчика, закурил папироску и поехал с барышней-собачкой на коленях.
И стал он опять, чем был.
А в одну весеннюю ночь, когда кричали за Доном соловьи и у дочери сидел полюбовник, Иван Митрич увидел сон, что стоит он на берегу Дона и мочится. И от множества воды из себя перепрудил Дон, утонул и умер.

Внимание литературоведов, изучающих художественный мир Платонова, смещается ныне к его глубинным основам. Этому способствовали вышедшие в последние годы научные работы, посвященные социокультурным, фольклорным, философским и религиозным контекстам творчества писателя (Х. Гюнтер, И. Есаулов Н. Корниенко, Н. Малыгина, С. Семёнова, и др.). Они расширяют горизонт представлений о Платонове-художнике, демонстрируют поиски новой концепции его эстетики и поэтики. Стратегии изучения творчества Платонова должны строиться с учетом новых фактов и результатов архивных поисков. Не менее важным является выявление широкого спектра связей Платонова с духовной жизнью русского народа. Данная тема требует изменений в области литературоведческой герменевтики. Возникает необходимость создания метаязыка и способов интерпретации платоновских произведений, адекватных предмету изучения. Предстоит осмыслить процесс создания картины мира, обратившись к освоенным, образно запечатленным писателем ценностям, традициям и идеалам, которые составляют значимую часть русской исторической жизни.
В современной гуманитарной науке одним из направлений поиска, открывающего смысловые пересечения разных сфер национальной культуры, стал тезаурусный подход. Он ориентирован на исследование, ценностных идей, представлений о мире, через которые реальность входит в сознание художника. Тезаурус – thēsauros – запас, сокровище (греч.), – это «общий образ той части мировой культуры, которую может освоить субъект» (Вал. А. Луков, Вл. А. Луков). Тезаурус Платонова тесно связан с категорий юродства, с этим древним, уникальным явлением в Православии.
В своих произведениях Платонов тяготеет к показу идеального человека с верой в торжество добра и истины. Его художественное пространство насыщено эпизодами, в которых действуют «похабы»^[1] и странники, «нищие духом» герои, вплетающие в свою речь народно-православную лексику. Живущая в «народном человеке» (А. Платонов) глубокая вера, искания высшей правды в земной жизни, концепты воскрешения, жертвенности и греха типичны для его ранних и поздних произведений, наиболее близки тезаурусу Платонова. Они проникли в текст из христианской письменности: житий, легенд, сказаний. Особенно значимы для нашей темы, представленные в них черты юродства, ставшего «русским национальным явлением» (А. М. Панченко).

Юродивые бесспорно были одни из лучших учителей благочестия: вся их жизнь исключительно была посвящена на врачевание нравственных недугов современников^[2]…

Литературоведы начинают задумываться над соответствием художественной философии Платонова таким вектором народной религиозности как юродство. М. Михеев считает категорию юродства наиболее близким миру писателя нелитературным явлением. И. Есаулов, обнаружил в образе Юшки из одноименного платоновского рассказа характерное для юродства подражание Христу в «изживании» мирового зла. Вопрос о юродстве в творчестве Платонова — уникальный ключ к познанию философии русского человека и его духовных исканиях. Однако целенаправленное изучение юродства как тезаурусного пласта, определяющего творческую позицию, способы изображения основной массы платоновских персонажей — «душевных бедняков» — до сих пор не переросло рамки отдельных наблюдений.
В настоящее время юродство воспринимается в виде отличительной черты национального характера, воплощенного в русской литературной классике. Е. Мелетинский отмечает, что:

юродство ряда персонажей в романах Достоевского несомненно ассоциируется с русским национальным типом юродивого, но Достоевский рисует и гораздо более разнообразную картину «смеховых» отклонений, которые все вместе как-то увязаны с изображением русского хаоса и охватывают целый веер вариантов^[3]…

В случае с Платоновым парадигма юродства распространяется на самые разные стороны его эстетики. Творческая манера и стиль Платонова характеризуются в критике конца 1920-х — 1940-х гг. с помощью формул: «мрачная эстетика», «юродствующий писатель», «мироощущение нищего сироты и бродяги». Этим аспектом связь Платонова с концептом юродства не исчерпывается.
К платоновским героям юродивого типа можно отнести Александра Дванова и Захара Павловича («Чевенгур»), Вощева («Котлован»). Витютень из рассказа «Тютень, Витютень и Протегален» сходен по внешнему описанию с подвизавшимся в Москве юродивым, по прозвищу Большой Колпак:

ходил голый, только живот обматывал рогожей…

Елпидифор Баклажанов из «Приключений Баклажанова», Иван Копчиков из «Рассказа о многих интересных вещах» также несут в себе черты юродства. Крайний имморализм, надругание над нравственными нормами — общее место повествований о русских «похабах». Если в одном из житий святой юродивый ест колбасу в страстные дни, то Фома Пухов («Сокровенный человек») еще и режет её на гробе жены. Собирая «прах и ветошь», юроды являют пример парадоксального мышления, делают внутреннюю речь внешней. Они демонстрируют взгляд на жизнь, обусловленный символическим, иносказательным поведением. В отличие от юродивого, причастного церковному культу, юродивого, как «особого антропологического типа», «человека-иконы»^[4] платоновские уроды-юроды находятся вне трансцендентной перспективы. Они не лишают мир предметности, а наоборот — наделяют его осязаемыми предметами и вещами. Герои Платонова начинают отворачиваться от Бога:

Близ церкви росла старая забвенная трава и не было тропинок или прочих человеческих проходных следов — значит, люди давно не молились в храме. Чиклин прошел к церкви по гуще лебеды и лопухов, а затем вступил на паперть. Никого не было в прохладном притворе, только воробей, сжавшись, жил в углу; но и он не испугался Чиклина, а лишь молча поглядел на человека, собираясь, видно, вскоре умереть в темноте осени. В храме горели многие свечи; свет молчаливого, печального воска освещал всю внутренность помещения до самого подспудья купола, и чистоплотные лица святых с выражением равнодушия глядели в мертвый воздух, как жители того, спокойного света, — но храм был пуст^[5]…

Как правило, это были обычные люди, которым свойственно юродство. Платоновские герои-юродивые, в отличии от средневековых юродивых, могли выполнять всего две функции: функцию присутствия (например, Никанорыч в романе «Чевенгур»: «Оказывается, этот человек считал себя богом и всё знал»^[6]) и функции искания истины (например, Вощев в повести «Котлован», Фома Пухов из повести «Сокровенный человек», Макар Ганушкин в рассказе «Усомнившейся Макар»).
Однако в своём пределе — именно юродством определены существенные свойства их мироощущения.
Гонимые и презираемые платоновские герои-юроды (например, Филат из повести «Впрок») далеки от канонического юродивого. В них, в отличие от изображения юродов в древнерусской литературе, отсутствует смеховое начало, элементы театральности, нет воли и силы для открытого «поругания миру». Как юродство могут быть истолкованы только отдельные жесты и особенности их психологии. Вместе с тем, юродствующее сознание проникает в образную идеологию произведения, обусловливая его поэтику. Сознание, сходное с изображённым у Платонова, П. Флоренский называл «тестообразным», «рыхлым».  В нём (в «рыхлом» сознании, — А. Д, А. К.) есть что-то онтологически болезненное: «неприспособленность к самостоятельному существованию в мире — неприспособленность внутренняя и, легко может быть, хотя не необходимо, внешняя». По его словам:

такое сознание пропускает сквозь себя непосредственное воздействие внешнего бытия на внутреннюю сущность, и обратно^[7]…

Обращение Платонова к архетипу юродства открывает возможности перекодирования смыслов. В результате возникают новые символические ряды, составлявшие основу художественной модели мира. Платонов, тем самым, сохраняет связь с традицией и синхронно трансформирует значение образов. Тезаурус Платонова не может быть понят исключительно в контексте феномена юродства. Однако, принадлежность писателя (его эстетики, образного мышления, системы персонажей) к этому явлению отечественной культурно-исторической жизни необходимо считать определяющим.