Эсхатологические ожидания Смуты в контексте «переходной» эпохи

Появление второго самозванца трактуется многими авторами Смуты как новая попытка сатаны или антихриста захватить богохранимое государство. Палицын изначально именует Лжедмитрия II лже-Христом. «На готовое… селение дьяволи мечты приде сам отец лъжи сатана», — утверждает Хронограф 1617 года^[1]. Антихристом называет второго самозванца автор Псковской летописной повести, в которой не говорится о Лжедмитрии I. На новом этапе Смуты, после коронации Шуйского, эсхатологические ожидания стали распространяться в народе; в «Видениях» этого периода утверждалось, что Господь готов окончательно погубить весь Третий Рим^[2]. Ожидания конца света в ближайшем будущем характерны как для раннехристианской мысли, так и для средневековой культуры. После того как миновал семитысячный (1492) год, на Руси оказалась актуальной идея о конце света в «восьмой (наступивший) век»^[3]. Мир обветшал, «яко настоящий оубо состарившийся веко, и дни сия лукавыя»^[4]. Неизвестной оставалась лишь точная дата:

А якоже видим человека состаревшася, и вемы яко оуже скоро оумрети имать ибо емоу предшли соуть лета, но котораго дни и часа, не вемы. Такоже и о Христове пришествии, и о кончине века сего разумеем…^[5]

В XVII веке эсхатологические ожидания стали беспрецедентно «стабильными»: конца света ожидали постоянно, в связи как с летоисчислением, так и с определёнными событиями. Впервые это произошло в самом начале столетия, в период Смуты, о чём говорят уже многочисленные сообщения о знамениях и «видения» этого периода; вскоре эсхатологические ожидания воскресли вновь, в ходе реформ 1653-1654 годов и церковного Раскола. На рубеже ХVІІ-ХVІІІ веков антихриста видели в Петре I, знамения конца света — в его реформах. Наконец, особое место заняли ожидания Второго пришествия, связанные с приближением 1666 года. Как говорится в Книге о вере, изданной на Москве в 1648 году:

А по исполнении лет числа, тысящи шести сот шестидесяте шести, не непотребо и нам от сих вин спасение имети да не некое бы что зло пострадати, по преждереченных, исполнение Писания свидетельств: яко настоит день Христов, якоже рче апостол…^[6]

Пришествие антихриста должно свершиться через 18 лет, и тогда люди узрят самого сына погибели:

И не несть ли быти готовым подобает, аще кто достигнет тех времен, на брань с самим диаволом…^[7]

Известные слова Христа «не ваше есть розумети часы и лета, што положил отец во своей владзы» не препятствовали хронологическим вычислениям: время Второго пришествия сокрыто от «людей превротных», а «до своих» если и не открыто прямо, то дано разуметь по предсказанным знамениям^[8]. Одним из популярных сочинений, исчислявших время конца света по знамениям, стало «Казанье…» Стефана Зизания. По мнению украинского книжника, своим людям о конце света известно многое: сын погибели не пришёл в мир в 1492 году, но ожидать его следует вскоре после 7000 года, на восьмой день Христос явился ученикам, на «осьмой век» (тысячелетие) должно свершиться и Второе пришествие. Ещё Соломон предсказывал, что в «восьмом веке» произойдет кончина «веку сему» и начнется новое время^[9]. До завершения времён осталось немного: как только антихрист распространит католическую «мерзость запустения» в православных храмах и по земле распространятся бедствия, людям останется ждать лишь звука архангельских труб. В конце века никониане будут доказывать невозможность скорого Пришествия Христова, ссылаясь на то же пророчество на Елеонской горе, в частности опираясь на то, что Евангелие ещё не проповедано всем языкам и народам; в «Казаньи» утверждается иная известная трактовка: «еще не сям было выполнило тисяча лет от вочловеченя Христова, проповелося Евангелие не мало всему свету», а затем через Вселенские Соборы «толя по всему свете… всем народом оповежено»^[10].«Казанью» вторила московская «Книга о вере»:

Яко но седмих тысящех приход его будет по еже седми деньми мир совершися, и по еже седмотысящными леты боудет кончина…^[11]

События, предвещающие скорый конец, легко находились в истории. Одним из важнейших представлялось здесь разделение католической и православной церквей — «отпадение» от веры истинной римского понтифика. «Всю же власть от тех времен царьскую и святительскую папа на себе привлече, вкоупе и царь и святитель наречеся. Не явный ли сей антихристов предотеча». Конца света ждать не долго:

Не коснит Господь обетования… се бо дние лет наших и месяцы, яко сония преходят, и яко сень к вечеру, да приидет вскоре страшное и великое Пришествие Христово…

Глава Римской церкви оказался включён в эсхатологическую модель и авторами Смуты. В «Истории» Палицына о папе, «стрые антихристове», говорится в связи с Лжедмитрием:

Впоследствии определение, примен`нное здесь к понтифику, будет повторено в описаниях сатаны (Сказание, 200)^[12]. Образ Змея-дьявола, свергающего с небес звезды, встречается в древнерусской литературе (так, в частности, описывал сатану Андрей Курбский^[13]) и восходит к Откровению:

В то же время отождествление Змея с папой Римским и упоминание «четвёртой части вселенной», над которой распространена власть понтифика, — важный элемент пророчеств, распространившихся на Руси в XVII веке. Известный апокалиптический символ, «отпавшие звезды», в публицистике XVII века трактовался совершенно особым образом: звёзды отождествлялись здесь с западным христианством. В антипротестантском послании Антония Подольского Змею Апокалипсиса уподоблен не папа, но Мартин Лютор, тем не менее описания аналогичны:

О нем же написал Иван Феолог в Богоявленном ему Анокалипсисъ, иж бо хоботом своим третью часть звезд небесных отторже, сиречь вас, неразумных латин и вес Запад, третью част вселенные во след себе отведе…^[14]

В книжности XVII века апокалиптический образ «отторжения третьей части звёзд» был, в свою очередь, связан с эсхатологической концепцией последовательных «отпадений» христиан от кафолической Церкви. Концепция была создана современником Палицына Захарием Копыстенским («Палинодия»); в соответствии с ней концу света предшествуют четыре «отпадения»: 1000, 1600, 1660 и 1666 годов, которые отождествлялись с расколом XI века (введение filioque было отнесено к 1000 году), Брестской унией 1596 года, реформами Никона и впоследствии с Московским собором 1666 года. Сходные идеи высказывал Иван Вишенский. Теория «отпадений» вошла в 30-ю главу Книги о вере (без «отпадения» 1660 года) и Кириллову книгу (включает Послание И. Вишенского) и активно использовалась старообрядцами, прежде всего Спиридоном Потёмкиным и дьяконом Фёдором. Примечательно, что в их сочинениях «отпадения» связывались с отторжением Змием-папой третьей части небесных звёзд^[15]. Таким образом, описания Палицына не уникальны: книжник представляет «отпадение» римской кафедры с помощью известного апокалиптического символа подобно иным авторам конца XVI — начала XVII веков (А. Подольскому, И. Вишенскому, 3. Копыстенскому, С. Зизанию).Описания папы Римского, «стрыя антихристова», приближаются на символическом уровне к описаниям сатаны, что, в свою очередь, сближает «Историю» с сочинением Стефана Зизания (последний использовал протестантскую мысль о том, что сын погибели явился миру в лице сменяющихся римских понтификов^[16]). Идея созвучна русским средневековым представлениям о «падении» Западной церкви и о папах-еретиках, однако в «Истории» Палицына акцент переносится на Лжедмитрия: так как много лет власть римского епископа не могла распространиться на Россию, дьявол, «восхитив к поглощению того насыщенна, самовольне приведе». Именно Лжедмитрий должен был осуществить замысел дьявола и привести Россию к его власти, введя в православных храмах опресночное причащение. Попытка эта едва не удалась («и уже чааше конец злобе изблеван видети». Сказание, 115). Если в иных памятниках эпохи само «отпадение» римской кафедры являлось одним из событий, приближающих конец света, то для Палицына важнейшей фигурой, связанной с эсхатологическими ожиданиями, стал самозванец. Антихрист должен принять всё зло и всю полноту гордости сатаны с тем, чтобы отвращать людей от Бога. Новый царь, в описании Палицына, не просто стремился распространить по России «мерзость запустения», но в «велихвальной гордыне» отвращал людей от спасительного для души смирения, заставляя веселиться «неведомо какой радости». Гордость самозванца принципиально отлична от возношений Бориса, так как все действия Отрепьева направлял сатана, мечтавший захватить Богохранимое царство через сына погибели^[17].