Зелёные Святки — вождение Коня и похороны Костромы

Неделя после Троицы, начиная с Духова дня и до Петровского заговенья, в ряде местностей юга Нижегородской области связана с обрядами проводов весны. Один из таких обрядов — Похороны Костромы — до сих пор активно бытует в с. Шутилово Первомайского района Нижегородской области. Исполняемый ежегодно практически одной и той же группой сельчан, он сохраняет черты древней традиции прощания с весной, перехода к новому природному и сельскохозяйственному циклу — времени созревания колосовых и началу уборочных работ. В сознании участников он утратил свою магическую сущность, превратившись в веселый и необычный праздник, некое театрализованное действо, в котором по мере сил и способностей могут участвовать все желающие.

На вопрос о том, как удалось сохранить это достаточно хлопотное, никем не организуемое и не финансируемое ежегодное обрядовое действо, местные жители обычно отвечают:

Родители наши так делали, и деды, и прадеды. Значит, так надо было. Вот и мы тоже, пока живы, будем. А уж молодежь там как хочет…

Записи разных лет, сделанные на празднике, выявляют его постоянную структуру как в событийном плане, так и в наборе действующих лиц .
Вместе с тем, элементы праздника, отдельные эпизоды и персонажи иногда могут меняться, исключаться или дополняться. Импровизация, перенос акцентов, включение элементов сиюминутной действительности, обыгрывание местных, деревенских событий создают богатую и разнообразную картину, всегда новую и часто совершенно неожиданную.

Кострома — в местном произношении «Строма» — представляет собой куклу в рост человека. Как правило, ее изготовление начинается в пятницу. Туловище Стромы (прежде его сшивали из пришедшей в негодность холстины, теперь обычно поступают проще: соединяют по низу старую футболку с длинными рукавами с верхним краем изношенных колготок) плотно набивают соломой, пришивают голову, также туго набитую соломой, рисуют лицо. Куклу одевают в женский наряд и усаживают в избе под окошко (или у избы на лавочку). Иногда изготовляют и вторую куклу, одетую в мужскую или женскую одежду — это либо «мужик», роль которого при Строме не определена, обычно он характеризуется как сожитель, не отличавшийся верностью и доставивший ей немало огорчений, либо племянница — близкая родня и наследница Стромы.

В субботу жители села поочередно заглядывают в гости к Строме, интересуясь ее жизнью и здоровьем. Хозяйка избы (каждый год Строму «поселяют» в разные избы — по очереди) сообщает, что Строма делает: обедает, спит, прядет и т.п.; спрашивающие же оставляют в избе пироги, яйца и другую снедь. К вечеру Строма начинает жаловаться на здоровье: хозяйка избы сообщает, что у нее болит, обычно используя самые обиходные слова: «ноженьки занемели», «рученьки не смогают», «апетиту лишилась», или вспоминая «скилироз» или «хандроз». Как бы то ни было, здоровье Стромы внушает опасения, принимается решение звать доктора и оповестить на всякий случай дальнюю родню,чтоб успела проститься.

Утром в воскресенье пришедшие проведать Строму узнают о серьезном ухудшении ее здоровья. Строму выносят из избы, укладывают на лавку и спешно зовут «доктора». Это женщина в белом халате, с огромным градусником и самоварной трубой для прослушивания грудной клетки (в последние годы ее заменил фонендоскоп). «Доктор» осматривает и выслушиванет Строму, отпуская при этом весьма соленые шутки и комментарии, и объявляет ее безнадежной. Начинается плач и причитания, носящие откровенно пародийный характер. «Покойницу» укладывают в гроб — ящик, сбитый из тонких узких дощечек: или просто на носилки. Около нее усаживают «мужика» или «племянницу».

Проводы в мир иной невозможны без напутствия, поэтому к Строме зовут «попа», фигура которого также имеет отчетливо выраженные пародийные признаки: иногда это мужчина, закутанный в шаль или сеть, с крестом из неструганных реек или корявых веток в руке, с лаптем или горшком на веревке вместо кадила, а чаще —женщина с теми же атрибутами. Размахивая «кадилом», поп обходит гроб, произнося нараспев слова, долженствующие изображать молитву. Приводим текст, записанный во время праздника в 1994 году:

О–о-ой, Господи! Прости-и-и на-а-ас! Мы все согреши-и-ли! Прости, ради Бога-а-а! О-ой, ой-ёй-ёй! Больно раньше гоже жили-и-и! Гробика-то и не-е-ет! Одни дощечки-и-и! Да-а-а вот! Гробик-то не из чего сби-и-ить! Да-а-а! Бегали, бегали вчера-а-а, о де /вон где –авт./ валяли-и-и! Из осины ведь не сдела-а-ешь! Она бедна, никто ведь за ней-то нейдё-ё-ёт! Бывало, помрет — всё чашкими да чашкими носи-и-или…горох-эт и яйцами-и-и! А горох-эт тяжё-ё-ёлый, а пшено-то дорого-о-ое, и мельцы /мельники – авт./ всё разгра-а-абили-и-и, двадцать ты-ы-сячев, больше, наве-е-ерно. Господи, подай, Господи, еще дороже!..

После «отпевания» начинается прощание с «покойницей»: пародийные причеты перемежаются песнями, разговорами о Строме с весьма фривольными комментариями и сомнительными похвалами. Приводим один из причетов:

Тут же поют частушки, пляшут под гармонь… Идет угощение: поминают Строму пирожком, крашеным яичком и стопочкой водки. Угощение подносят каждому вновь прибыавшему из запасов, что были сделаны в субботу.
Наконец в полдень начинается вынос: Строму в гробу или на носилках торжественно несут по деревне. Впереди следует «поп», за гробом под руки волокут «мужика» (если рядили «племянницу», ее несли на руках или сажали в телегу вместе с самыми пожилыми участницами процессии: путь неблизкий, а участвовать в обряде хотелось всем), затем следуют близкие родственники, среди которых обязательно «богатая сестра» — травестийный персонаж, мужчина в нелепо роскошном женском платье и шляпке. По мнению окружающих, именно она и должна оплатить все расходы по похоронам, однако «сестра» от этой чести всячески уклоняется. Все остальные жители деревни идут за процессией,  распевая песни или комментируя происходящее.
Из разговоров в толпе:

Да, померла вот…
А дожжык-то утром, батюшки! Растреплям прямо тут, на дороге, не донесем! Куды вот эдак-то!
Эт вот, спасибо, всё внучки да племяннички пришли, а то и приехали. А то и некому нести.
Ак мы эта… Как телеграмму-то получили, так сразу же и сюда и приехали. Как же мы могли-та!
Еще больше приезжайте, оттуда везите.
А я уж страдала-страдала, страдала-страдала…Не приедут, грю, не приедут. Наши-те племяннички да внучки.
Ох, мужик, мужик, ты ее провожа-а-ай, а я не дойду-у-у, у меня нога боли-и-ит, я больно работала-а-а. И что она заболела-а-а, она, нога, у меня-те в голове-те не-е-ет, склироз. Ох, мужик, мужи-и-ик…
Чего ты принес? Ой, пирожка! Давай на стол, всем по яичку. Это вам, помянуть Костромушку…

Иногда в толпе возникает новый очаг активного веселья: кто-нибудь изображает обморок, падает в беспамятстве от тяжкого горя. Шум, зовут врача, упавшего обливают водой из придорожной лужи, а то и окунают в жидкую грязь при общем хохоте… Никто не обижается, напротив, вымазаться грязью в этот день считается хорошим предзнаменованием, так что нередко сразу после «похорон» многим приходится окунаться в речку.

В полутора — двух километрах от села в набирающей колос ржи процессию поджидают дети и подростки, которым не разрешалось присутствовать на прощании и выносе, как действиях, содержащих много моментов,опасных для формирования нравственности подрастающего поколения. Дети выполняют последнюю часть ритуала: подброшенное вверх чучело разрывают, растрепывают по полю солому, тряпье, разбивают и разбрасывают дощечки от гроба. Все отжившее, отслужившее свое предано матери-Земле, можно начинать новый период жизни с чистого листа…

С песнями и весельем толпа возвращается в село. Общее гулянье и праздничное застолье на открытом воздухе продолжается до позднего вечера, а порой, по свидетельству местных жителей, прихватывает еще и понедельник со вторником.
В 2006 году в селе Шутилово Кострому хоронили 18 июня.

Весна-красна без игры прошла,
Без игры прошла да без гуляньица.
Ох, красныя девушки да в поля гулять пошли,
Ох, ды миня моладу с собой кликали.
Ой, да вы пастойти-ка да па…агадити-ка,
Д уш(ы) я пайду с(ы)пра..ашусь батюшки.
Ох(ы), свёкр-батюшка, да ты пусти пыиграть.
Д уш(ы) я пущу, да свякровь не пустит. (щ-щ мягкое)
Свякровь-матушка, да ты пусти пыиграть.
Д уш(ы) я пущу, да муж-эт не пустит.
Уж ты муж, ты муж(ы), муж, хазяин(ы) мой.
А муж, хазяин мо(и), ты пусти пыиграть.
Ды уш(ы) я пущу — шкуру с плеч спущу.
Ох, да шкура тощитца, да играть хочитца.
Я украдуся, ох(ы) нагуляюся,
Ой, да уваруюся да на(х)азаруюсь.

Как еще, если не чудом, можно назвать сохранившийся в селе Шутилове Первомайского района Нижегородской области древний обряд похорон Костромы! Шутилово — единственное место в России, где ежегодно жарким летним днем проходят гульбища-игрища, описание которых не приходилось встречать в работах фольклористов и этнографов, что вполне понятно: русские ученые — знатоки народного творчества — еще в конце XIX века свидетельствовали об исчезновении удивительного обряда.
Но вот остался же он! Остался в одном из самых глухих углов родной земли, в селе, расположенном на реке Алатырь, где еще витает дух самой глубокой старины — непостижимой древности с русалками на ветвях и лешими на лесных тропах.
Языческое празднование в Шутилове справляется не совсем так, как это было в других местах, а своим манером. Куклу, изображающую Кострому — сделанную из соломы, сорных трав, репейника, кострыги-крапивы, прутьев: всего колючего, острого, жесткого, то есть подобного Перуновым стрелам, — и наряженную в пестрое тряпье, с шутливыми приговорами и припевками поначалу восхваляли, как бы поощряя ее на буйное веселье и пляски:

Костромушка расплясалась,
Костромушка разыгралась,
Вина с маком нализалась
И на землю повалилась —
Костромушка умерла…

Стыд и срам с Костромой, поэтому шутиловцы и называли ее по-своему — Стромой, а то и Соромой.
И кладут ее в гроб-корытце, и льют над ней понарошные слезы, и причитают, и «кадят» да «отпевают», и вместе с ряжеными бабками многолюдной процессией несут ее через все село хоронить.
А приговоров таких да плачей на похоронах Костромы появляется немало.
Вот один из них:

Горючими слезами обливаясь да платочком ситцевым утираясь, сидит у изголовья Костромы баба Маня — старожил Шутиловский, а тут соседка приладилась, да и спрашивает:
Почто горюнишься, сиделица моя?
А та сквозь слезы причитает:
Да померла окаянная Костромушка, а три рубли мне так и не отдала…
И как-то?
Дык СПИДом заболела, вот и померла, будь она неладна…
И где ж ей СПИД-то в нашей деревне взять?
Да солдатика на постой взяла… Вот и померла…
А я-то думала, ее солдатик обрюхатил — вот и свела концы-то…
Мань! А Мань! Да не убивайся так. На-ка выпей-ка лучше лимонадику…
— Ну и крепок же он у тебя, подруженька.
И зарыдали старушки пуще прежнего…

Пестр и красочен этот карнавал-шествие, причудлив и потешен, горазд на выдумки и сочное словцо, на веселое невинное озорство и удалую, излишне откровенную частушку. Наступает момент, когда Кострому лишают всякой милости, начинают издеваться над ней и ее кончиной, непотребно бранят: «Ах ты, сука ты, Сорома!» И, вынеся ее в поле, повергают наземь, срывают с нее одевку, по соломке, по стеблю, по пруту растаскивают и разбрасывают вокруг — есть примета, что поле, где похоронена Кострома, даст большой урожай. Шутиловцы уверяют, что не выдумка — примета самая верная.А в давние времена, как известно, Кострому притаскивали на берег реки Алатырь и бросали в воду. Свое объяснение старинному обряду дает в труде «Поэтические воззрения славян на природу» выдающийся фольклорист и исследователь мифологии Александр Николаевич Афанасьев:

В летнюю жару народ призывал громовника погасить пламя солнечных лучей в разливе дождевых потоков; но самое это погашение должно было напоминать древнему человеку аналогические представления Ночи, с приходом которой дневное светило тонет в волнах всемирного океана, Зимы, которая погружает его в море облаков и туманов, и, наконец, Смерти, которая гасит огонь жизни. (…) Мысль о замирающих силах природы особенно наглядно выражается в тех знаменательных обрядах, которые еще недавно совершались и были известны в нашем народе под названием похорон Костромы, Лады и Ярила…

Так что ритуал похорон Костромы (Соромы) не был бездумен: ее кончина означала не бесследное исчезновение, а порождала новую жизнь — более благодатную, чем она была, более щедрую на тепло и урожаи. Смена одного другим — это и есть естественное продолжение жизни.
Поэтому после похорон Костромы не могло быть печали. В Шутилове в этот день народ допоздна гуляет в пойменных лугах у Алатыря, водит хороводы на старинный лад, угощается, чем может, сидя на травке, поет любимые песни, вспоминает о предках.

По данным этнографов XIX столетия, ряженый конь, иногда так и называвшийся троицким или русальским, обязательно сопровождал проводы русалки. Действие с конем разворачивалось параллельно или шло совершенно отдельной линией, порой и вовсе заменяло сами похороны, но даже в этом случае название праздника — проводы русалок — сохранялось.

В Симбирской губернии в XIX веке ряженого коня в конце игры бросали в яму, не засыпая при этом землей. Кобылку, которую водили в селе Мурзицы Сеченовского района Нижегородской области, разрывали в поле или у реки, после чего гулянье продолжалось. По данным этнографических экспедиций 80-х годов XX века, в селе Шутилово Первомайского района в тот же день, параллельно с похоронами соломенной куклы — Костромы, на другом конце села еще 30—40 лет назад делали ряженого коня и водили его по улицам.

Интересной представляется связь образов коня и русалок. В эстонских сказаниях есть довольно редкий сюжет о том, как прекрасная морская русалка, выйдя на берег, превращалась в жеребчика и катала играющих на берегу детей, причем этот жеребчик резко увеличивался в размерах, если кто-то из малышей был слишком велик, чтобы сесть на него, с тем, чтобы могли покататься все. Надо отметить, что такое миролюбие прекрасная морская русалка, по-видимому, проявляла только к детям, возможно, именно к мальчикам. Вспомним, что именно мальчики — подростки принимали участие во всех проводах и похоронах русалок и прочих персонажей по всей России. Кстати, и верхом на ряженом коне всегда сидел мальчик — подросток не старше 15 лет, в руках он обязательно держал прут, которым подгонял лошадь, иногда в шутку хлестал любопытных, иногда не делал ничего, но прут всегда присутствовал. Так же и в случае с Костромой: сторожили, несли и разрывали чучело всегда мальчишки, причем в сторожевом карауле около куклы они стояли, вооруженные прутиками.

В книге д.ф.н., профессора К. Е. Кореповой, посвященной календарным обрядам Нижегородского Поволжья, имеются сведения о том, что в своё время этот обряд был представлен довольно широко по всему югу Нижегородской области. До сих пор он сохранился в живом бытовании в селе Мурзицы Сеченовского района. Подобный обряд проводов весны с ряженым конём был распространён в Лукояновском, Первомайском, Большеболдинском, Сергачском и Арзамасском районах. Рядили коня везде довольно схоже, за исключением того, что где-то ряженое существо называлось конь, а где-то кобылка. Известны случаи, когда голову коня или кобылки делали из настоящего черепа лошади (Лукояновский район).
Одним из первых описание этого обряда сделал в 1853 году молодой Добролюбов по рассказам своего товарища В.В. Лавровского:

В Лукояновском уезде (с. Петровка) в воскресенье после Вознесеньева дня совершается следующий обряд, называемый проводами весны. Двум мужикам кладут на плечи две длинные палки, по концам связан­ные. На голову накидывают им торпище (иначе, полог), — полотно, в котором возят муку, скроенное особым образом и сшитое так, что сере­дина его вдается вниз, а края делаются как бы ободком. Переднему дают в руки развилки (вилы с двумя зубьями), на которых воткнута кобылья голова. На голове этой привязан колокол. Заднему же — привязывают сзади к поясу рученьку льна (пучок — измятый, но еще не мыканый): это хвост. Вся эта замысловатая фигура называется кобылой. Впереди идет человек, который ведет кобылу за веревку, привязанную к кобыльей голове. На ходу он подергивает веревочкой в разные стороны, колокол звонит, и мальчишки, бегущие вслед за кобылой, потешаются и прыгают. Позади собираются все жители и чинно выступают провожать весну. Таким образом, проходит процессия из одного конца в другую, в ту сто­рону, где посеяно бывает озимое. При этом поют различные песни. Вышедши за село, народ говорит: «Ну, давайте, братцы, обдирать кобылу», и затем кобылью голову кидают в сторону, торпище с несущих сбрасы­вают, все окружают их и начинают играть хороводом. Иногда только, для общей потехи, остается льняной хвост на проказнике…

Это описание дает возможность сравнить воспоминания тех, кто зас­тал «вождение коня» с современным обрядом в с. Мурзицы , который удалось наблюдать К.Е. Кореповой в конце 1980-х годов, и рассмотреть ритуал в ретроспективе почти полутора веков. По ее мнению, в данном случае обнаруживается удивительная сохранность обряда. Раз­нится только временное прикрепление, но это различие локальных тра­диций. Вызывает сомнение упоминание Добролюбова о «чинности» шествия, воз­можно, в этой части описание не точно, оно противоречит другим деталям («мальчишки потешаются», «хвост остается на проказнике»). Обычно в описаниях шествие носит карнавальный характер.

Опираясь на этнографические сведения прошлого и позапрошлого веков можно отнести обряд вождения коня к древнейшим русальским празднествам, которые бытовали некогда на нашей земле и были описаны Д. К. Зелениным.
Практически обязательным во всех упоминаемых вариантах обряда проводов или похорон русалок была общая трапеза участников, которая проходила всегда на открытом воздухе, очевидно, она одновременно была и поминками по русалкам, и ритуальным угощением для членов общины.
Современный вариант обряда «вождения коня» автору довелось наблюдать 14 июня 2009 года в селе Глухово Дивеевского района.
«Коня», по традиции, представляли два человека, державших на плечах две параллельно уложенные жерди и накрытые большим плюшевым пологом; первый держал в руках жердь, на которой была с картонная конская голова с мочальной гривой. Вела коня женщина, наряженная цыганом, её сопровождала группа ряженых, в числе которых были две цыганки — Рубина и Кармелита (видимо, персонажи известных телесериалов). Вся эта шумная компания вышла на центральную дорогу (она же трасса Дивеево — Нижний Новгород) и в сопровождении местных жителей начала движение вдоль села.

Главной фигурой шествия был «конь», который вёл себя задорно и весело: резко развернувшись, он сломя голову бежал на толпу, где приплясывал, лягался, чем и доставлял особенное удовольствие публике. Коня за узду вёл цыган, он шёл спокойно и с достоинством, отпуская каждый раз своего коня для очередного забега на толпу и снова принимая его по возвращении. Эта колоритная парочка периодически сворачивала на порядок и подходила к домам, где просила подать на прокорм. Две цыганки появлялись то там, то здесь, также собирая деньги и продукты; за это они с удовольствием гадали, пели и плясали, но их роль однозначно была второстепенной. В шествии участвовали также гармонист и ряженая женщина, которая всю дорогу пела частушки весьма неприличного содержания, одета она была в один из имеющихся в местном клубе костюмов, который показался нам новогодним.

Конь заходил далеко не в каждый дом, а только в дома старожилов, тех, кто помнит старинный обряд, поскольку теперь в селе много переселенцев, не имеющих о нем понятия. Надо отметить, что в каждом из домов коня встречали с радостью, выносили угощение, давали деньги и даже накрывали на улице стол, иногда прямо на сложенном во дворе тёсе. По мере того, как конь продвигался по селу, к процессии присоединялись все новые и новые группы сельчан. Особенно бойкой и многочисленной была группа мальчишек на велосипедах, которая сопровождала коня своеобразным эскортом. Было ощущение, что именно им, мальчишкам, это доставляет особенное удовольствие и радость, для них это настоящий праздник.

Кроме того, что конь заходил в дома, он ещё и останавливал машины. Вообще, обстановка на трассе была странной. Особенно нам показалось интересным поведение водителей, что стало отдельной, современной составляющей праздника. Некоторые из них с удовольствием останавливались, интересовались, что происходит и с весёлой улыбкой подавали коню на пропитание, кто сколько может. Необходимо отметить, что люди действительно радовались и улыбались как-то по-детски и искренне, смотреть на них было приятно. Многие из водителей, не решаясь остановиться, проезжали мимо, но улыбка, проступающая на их лицах, вопреки их желанию, вливалась в общий котёл праздника, наполняя и поддерживая его. Однако, были и такие проезжающие, которые смотрели на происходящее с недовольством, недоумением и даже осуждением, они старались быстрее объехать непонятную толпу, сохраняя своё достоинство, но таковые были в явном меньшинстве. Пару раз пассажиры остановившихся автомобилей выходили из машин и присоединялись к гулянью. Так продолжалось около двух часов, пока все село не было обойдено из конца в конец. Рядом с конём шел гармонист, вокруг него люди плясали и пели частушки, цыганки Рубина и Кармелита гадали публике на картах (в шутку, конечно) и собирали подаяния на прокорм невиданного коня. Около последнего дома, где остановился конь, его уже ждали местные бабушки, те, которые помнят старый обряд, когда коня водили ещё их матери. Как они рассказывали, обычно обход заканчивался именно в этом конце, тут же, на улице, для участников обряда накрывали стол с пирогами и закуской, «там оне сидят сами и голосисты песни поют до петухов…»

По словам местных жителей, обряд бытовал в селе постоянно, прекратил свое существование лет десять-пятнадцать назад. В окрестных сёлах воспоминаний о подобном обряде не зафиксировано. Сами местные жительницы говорят, что это только у нас коня водили.
Водили его на Заговенье, в воскресенье перед Петровым постом, которое в православных святцах называется Всехсвятским. Обычно коня наряжали на одном из концов села, решая это заранее. Собирался или наряжался конь следующим образом: из брезента, на котором сушили зерно, делался полог, т.е. само туловище коня, под него вставали двое здоровых мужиков, им на плечи, под полог, клали две сколоченные слеги на манер лестницы — это спина коня, голову делали из мешка, набитого соломой, морду рисовали углём. Голову прикрепляли к большому ухвату, из концов ухвата получались уши; на шею коня надевали самодельную уздечку, между ушами вешали бубенцы. Делали коня обязательно женщины, водила коня по улице переодетая мужчиной (чаще цыганом) женщина, обычно её сопровождали ряженные.

Есть ещё одна важная, на наш взгляд, деталь обряда: женщина, которая водила коня, обычно была незамужней. В Глухово нам рассказали о Якимовой Александре Ивановне, 1918 г.р., которая была высокого роста и крепкого сложения. После того, как в 23 года осталась вдовой, она постоянно водила коня от своего конца села, аж до 45 лет. О ней нам рассказали её дочь, Ефимова Таисия Петровна, и племянница, Демидова Нина Николаевна, которая исполняет теперь роль цыгана — поводыря коня.
Местные жительницы, старожилы, которые помнят этот обряд, говорят, что так раньше в их селе провожали весну. Кстати говоря, такое же объяснение мы получили в своё время от исполнительниц обряда Похороны Костромы в селе Шутилово Первомайского района.

Начинался обряд вечером, часов в восемь, после того, как загоняли коров. Пожилые жительницы села подчеркивают, что до проведения обряда и во время его спиртного не пили, гуляли уже потом. Хозяин коня —ряженый цыган — собирал ему на прокорм. Раньше конь ходил в каждый дом, в каждом доме его ждали, заранее готовились, высматривали в окно. Выносили яйца и пироги, деньгами подавали редко. После того, как коню выносили на прокорм, семья или отдельные её члены присоединялись к гуляющим, так за конём собиралось всё село. Рассказывают, что было очень весело, настоящий праздник. Вели коня с гармонью, конь танцевал и лягался, отгоняя любопытных, чаще детвору, для которой это было в удовольствие. Обычно заканчивался обход в том же конце, где и начинался. К возвращению ряженых там уже накрывали столы, обязательно на улице, после чего исполнители разоблачались и гуляли до утра.