Николай Гумилёв | Заблудившийся трамвай

Шел я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей темной, крылатой,
Он заблудился в бездне времен…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон.

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трем мостам.

И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, — конечно тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце мое стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?

Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят — зеленная, — знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мертвые головы продают.

В красной рубашке, с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковер ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла!

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шел представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий,
И за мостом летит на меня
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.

И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить.

Заблудившийся трамвай, Гумилёва — бесспорно, самое загадочное произведение поэта. По мнению ряда исследователей, речь идет о стихотворении, должном наметить какой-то новый период в Гумилёвском творчестве, которому не суждено было получить дальнейшего развития. В последние годы появились серьезные работы о «Заблудившемся трамвае», в которых исследуются его межтекстовые связи (Р. Тименчик, Л. Аллен)^[1], в общем характерные для акмеистской поэтики. В них, однако, разбор проблематики не доведен до конца, ибо это сочинение не только полигенетично, но и синтетично, и является по сути образцом раннего акмеистского межтекстового синтеза, способного сближаться с мифом. Миф этот, как свидетельствуют уже переклички с «Заблудившимся трамваем» в литературных произведениях разных авторов, соотнесен с судьбой «убиенного поэта» — «мастера».
Синтетичность «Заблудившегося трамвая» просматривается четко как на жанровом (баллада), так и на собственно сюжетном уровне, то есть в мотивной структуре стихотворения в целом.
Как известно, Гумилёв переводил «балладного» Вийона (считая его к тому же одним из учителей поэтов-акмеистов) и сам писал баллады (в данной связи вспомним хотя бы два стихотворения, озаглавленных «Баллада», из «Романтических цветов» и «Чужого неба». В «Заблудившемся трамвае» по-своему завершаются попытки поэта создать синтетическую балладу, учитывающую традиции Бюргера — Жуковского, Пушкина, Лермонтова, Блока, Эдгара По, Бодлера. Из Бюргера Гумилёв развивает тему «Леноры», но скорее всего в «светлом» варианте «Светланы» Жуковского, сказавшемся в концовке Гумилёвского стихотворения (мотивы «мертвого жениха», его «бесовских» коней и их «топота», «черного врана», «черного гроба», молитвы героини, ожидающей жениха в одиночестве «посреди светлицы», «божьего храма»)^[2]. Пушкинские «Бесы», родственные стихотворению Жуковского, в частности, мотивом демонической «вьюги», дали Гумилёву мотив блужданий героя на «одичалых конях» в «злой» вьюге, из которых не видно выхода.^[3] По справедливому замечанию Р. Тименчика, «Заблудившийся трамвай» ориентирован на «Пьяный корабль» Рембо^[4]; в данном отношении следует напомнить также и о мотиве «несущегося на всех парусах» загадочного «воздушного корабля» из одноименной баллады (по Цедлицу) Лермонтова.^[5] В мотивной структуре «Заблудившегося трамвая» наблюдаются отражения баллады Блока «Перстень-страданье», зачин которой («Шел я по улице, горем убитый») почти совпадает с Гумилёвским зачином (мотивы «узких окон», за которыми «девица» с «тонкими пальцами» всю ночь работает над «нежными тканями» и «поет» о любви к отсутствующему возлюбленному).^[6] По интересен Гумилёву своими балладами «Линор» и «Ворон» (в котором откликается мотив умершей Леноры — Линор); из «Линор» в его стихотворение перешли мотивы умершей «невесты», «скорби» героя о ней и «панихиды» — «песни» из «Ворона» же — мотивы зловещей птицы (ср. «вороний грай» в «Заблудившемся трамвае»)^[7], «ветра», «стука сердца» и загадочного слова-символа «никогда» (см.: «Машенька, никогда не думал» в последней строфе Гумилёвского стихотворения).^[8] Наконец, из баллады «Путешествие на Киферу» Бодлера, познакомившего Европу с По, Гумилёв использовал основополагающую для его сюжета тему «путешествия в себя» с выделенным в ней мотивом видения в рамках этого путешествия «виселицы с собственным телом».^[9]
Таким образом, «Заблудившийся трамвай» вбирает в себя ключевые моменты балладных сюжетов с их трагическими ситуациями героев, подвластных зловещей бесовской игре высших сил их жизнью; именно вследствие этого скрытого, но напряженного диалога с самыми значительными образцами русской и мировой баллад Гумилёвское стихотворение приобрело архетипический, мифологический статус.
Собственно сюжет «Заблудившегося трамвая» обоснован фантастикой (фантастическими сновидениями) балладных По и Бодлера, кэрроловской сказки «Приключения Алисы в Стране Чудес» (откуда в Гумилёвскую балладу попали тема путешествия в «иной мир» и мотив «снятия головы», «палача», «билета», «вагона», «машиниста» и др.)^[10], разных мистических учений (теософии, антропософии, масонства и пр.)^[11] и ряда Гумилёвских стихотворений предыдущего периода. В эту фантастическую канву вписываются мотивы более частного плана, соотнесенные с непредотвратимой, роковой символикой произведений Пушкина и Гоголя, в первую очередь «Капитанской дочки», «Медного всадника», «Мертвых душ» и «Вия».
Как бы в ответ на подспудный вопрос «что впереди?», относящийся к концовке пушкинских «Бесов», в «Капитанской дочке» предстает образ Пугачева-«вожатого», с которым впоследствии связывается судьба главных героев романа Пушкина. Аналогичным образом у Гумилёва связаны действия «вагоновожатого» с уделом лирического героя и Машеньки, вследствие чего они сближаются с образами Гринева и Маши Мироновой, причем автор «Заблудившегося трамвая» обыгрывает данную взаимосвязь тем, что Пугачев-«вожатый» становится прототипом и лирического героя (мотив «обезглавливания»), а Гринев и Миронова меняются местами в сюжетном развитии («представляется» императрице не Машенька, а лирический герой).^[12] Вместе с тем, мотив «всадника в железной перчатке» отсылает к «Медному всаднику», видимо, через брюсовское стихотворение «К Медному всаднику», в котором этот образ подан наряду с образом Исаакивеского собора^[13]; в этом комплексе мотивов откликается также описание из «Мертвых душ», в котором кони «заслышали с вышины знакомую песню» и «напрягли медные груди (…), почти не тронув копытами земли»^[14]. Из пушкинской поэмы Гумилёвым разработан сюжет погибшей Параши и «опоздавшего» Евгения с учетом, однако, видоизменения отношения героя к «всаднику»-статуе.
Перекличка с «Мертвыми душами» наблюдается не только в мотиве «продажи мертвых голов» и в «какофонии», сопутствующей «летящему трамваю»^[15], но и на фонологическом уровне, раскрывающем совпадение начальных звуков «тройки» и «трамвая», которым летящая в неизвестное «Россия-тройка» приравнивается к летящему в неизвестное трамваю. Связь с «Вием» Гоголя обнаруживается в Гумилёвском стихотворении как в заанаграммированных «Вне» (в «заблудившийся») и «Бруте» (в «Бейруте»), так и в ряде мотивов, перенятых Гумилёвым у Гоголя («роскошная коса», «стоны», «рынок», молитвы и панихида, невозможность отказаться от поездки, «железный палец», «забор», «домик», «светлица»).^[16]
Параллели с блоковским циклом «Кармен» («окно, горящее не от одной зари», «дивный голос», «огневой стан», «треба», «бездна грустных лет», «дикий сплав миров, где часть души вселенской»)^[17] проявляются в мотивной структуре «Заблудившегося трамвая» таким образом, что Гумилёв, обыгрывая и переиначивая блоковский сюжет, создает концовку своего стихотворения по контрасту с концовкой этого цикла; у Гумилёва, в отличие от Блока, «мертвый» лирический герой служит одновременно и «молебен о здравье» возлюбленной, и «панихиду по себе». Аналогично переосмысливаются фетовские строчки: «легко мне жить и дышать мне не больно» в финальных строчках «Заблудившегося трамвая»: «и трудно дышать, и больно жить…». Стихотворение Фета связано с «Заблудившимся трамваем» установкой на отмену переходов из «времени» в «вечность» («Что прямо смотрю я из времени в вечность / И пламя твое узнаю, солнце мира»), а также на мифическую ситуацию героя, погруженного в вещий сон, выявляющуюся у Фета в эпиграфе из Шопенгауэра.^[18] Так, реминисценция из стихотворения «Измучен жизнью, коварством надежды» определяет ту синтетическую сверхзадачу, которая подытоживает смысл всех межтекстовых контекстов «Заблудившегося трамвая».
Межтекстовой фон «Заблудившегося трамвая» раскрывает в итоге сюжет зловещих предзнаменований относительно убиения героя (поэта, мастера), создающих вокруг него ореол мифа. Этот миф поддерживается также наличием в стихотворении мотива из «Одиссеи» («опоздавший» лирический герой и Машенька, «ткущая ковер» для жениха, уподобляются Улиссу и Пенелопе).^[19]
В дальнейшем ситуация героев «Заблудившегося трамвая», а заодно и судьба его автора воспринимались как мифопоэтические, архетипические. В недописанном стихотворении Ахматовой на смерть Цветаевой, как отметил Р. Тименчик, находится любопытная строфа со строчками:

Так зачем же твой голос и тело / Смерть до срока у нас отняла..,

в которых перефразируются Гумилёвские строки:

Где же теперь твой голос и тело, / Может ли быть, что ты умерла?..;

здесь речь идет не только о «перекличке поминальных цитат» (Ахматова считала эти строчки «отсылкой к ее стихотворению «Умирая, томлюсь о бессмертьи…»)^[20], но и об установке поэта на включение Цветаевой в круг любимого ею Пушкина и своеобразного ее уподобления героине одного из Гумилёвских источников — Маше Мироновой. И. Смирновым обнаружена в «Докторе Живаго» реминисценция из «Заблудившегося трамвая» в сцене гибели Юрия Живаго (ср.: «Сверкнула молния, раскатился гром. (…) трамвай (…) зоологическому (…) Порыв (…) ветра (…)»)^[21]; к мнению исследователя о том, что Живаго «это не просто alter ego автора, но репрезентативная фигура, указывающая сразу на нескольких поэтов постсимволистского поколения, например, на Гумилёва»^[22], следует добавить, что в данном случае также имеет место ориентация на приобщение Гумилёва к «своему» творческому ряду, о чем свидетельствовал и второй вариант стихотворения Пастернака «Венеция», написанный под Гумилёвским воздействием. Больше всего перекличек с «Заблудившимся трамваем» в «Мастере и Маргарите» Булгакова (мотивы «трамвая», «вагоновожатой», «мертвой головы» Берлиоза; путешествие через «бездну времен» в «романе Мастера» и в сцене бала у Сатаны; прощания с «грустной землей» в начале главы «Прощение и вечный приют»; «опоздания Маргариты, ушедшей от Мастера для того, чтобы «объясниться» с мужем и впоследствии «представившейся» Воланду и др.); взаимосвязи булгаковского романа с «Заблудившимся трамваем» идут и через «Капитанскую дочку» Пушкина, героиню которой Булгаков поставил в ряд «священных образов» уже в «Белой гвардии»^[23]. Этого и следовало ожидать, ибо Мастер Булгакова, тоже жертва времени, достойна «посвящения» в мифические герои.

Из вышеизложенного следует, что «Заблудившийся трамвай» создал славу Гумилёву вполне справедливо и закономерно, «высшими» средствами литературного опыта и межлитературного общения. Мифопоэтическая подоплека этого стихотворения делает его венцом развития жанра баллады не только в русской поэзии и, вместе с тем, поворотным пунктом в той истории гибельной поэтической летописи, которую в своем творчестве обосновал Мандельштам, обнаруживший своих предшественников в Лермонтове и Гумилёве.