Русское Православие | «Словеса золотые»

Словеса золотые — такой подзаголовок дал Е. А. Ляцкий составленному им сборнику народных «стихов духовных», который вышел в Петербурге в 1912 г. Это образное название, родившееся в атмосфере «серебряного века» русской культуры, впервые столь просто и ясно указывало на непреходящую художественную ценность того огромного пласта народной словесности, собиранием и изучением которого в XIX — начале XX в. были заняты этнографы и филологи, университетские профессора и студенты, преподаватели гимназий и учителя сельских школ, а также многочисленные любители народной поэзии — истинные почитатели старины русской и патриоты отечества.
Образованному человеку XIX в. духовные стихи не без оснований представлялись важнейшей частью народного песенно-поэтического творчества. Не случайно первый из известных собирателей русского фольклора П. В. Киреевский, названный его другом, поэтом Н. М. Языковым, «своенародности подвижник просвещенный», из всей огромной коллекции, составленной им по записям разных людей (в их числе он называет Пушкина и Гоголя), для первого выпуска своих «Русских народных песен»^[1] избрал именно духовные стихи. И хотя до сих пор ученые — филологи, фольклористы, музыковеды — ведут спор о том, представляют ли религиозные песни народа самостоятельный жанр или только особую тематическую группу внутри безбрежного моря русского фольклора — среди былин, баллад, обрядовых и трудовых, исторических и лирических песен, — очевидным остается, что нигде, как в духовных стихах, «невежественный и темный» народ не запечатлел столь ярко свое, идущее из глубин коллективного духа-сознания понимание «веры крещеной», значение которой трудно переоценить для устройства и развития российской жизни на протяжении целого тысячелетия.
Народные песни на религиозные темы и сюжеты не были напрямую связаны с деятельностью официальной церкви или особенно ею поощряемы. То, что «народ ответил песней вносимому в его среду свету Христова учения», причем песней, глубоко укоренившейся за несколько веков в русском быте, Е. Аничков называл «уступкой христианства»: это, по его мнению, «если не компромисс, то приспособление».^[2] Когда нищие слепцы — калики перехожие,— основные носители и исполнители духовных стихов, располагались, например, у дверей монастырской церкви во время христианских праздников и больших молебнов, потчуя народ православный своим искусством, проходивший мимо священник или монах мог только дивиться какому-нибудь из стихов о жизни и смерти с «ужасными» подробностями про мучения грешников в аду да сетовать в душе на «непросвещенность» простолюдина. Но конфликтов никогда не возникало, и «божьи люди», слепые странники, всегда оставались в почете у народа не только как «нищие Христа ради», но и как носители понятных и захватывающих душу откровений о жизни христианских мучеников и разных явлениях мира Божественного.
Вот какую картину каличьего пения нарисовал А. Радищев в главе «Клин» своего «Путешествия из Петербурга в Москву» (это первое подобного рода описание в русской художественной литературе):

Как было в городе во Риме, там жил да был Евфимиам-князь…— Поющий сию народную песнь, называемую Алексеем божиим человеком, был слепой старик, седя-щий у ворот почтового двора, окруженной толпою по большей части ребят и юношей. Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия, в лице его зримого, заставляли взирающих иа певца предстоять ему с благоговением. Неискусной хотя его напев, но нежностию изречения сопровождаемый, проницал в сердца его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взращенные во благогдасии души жителей Москвы и Петербурга внемлют кудрявому напеву Габриелли, Маркези или Тоди, Никто из предстоящих не остался без зыбления внутрь глубокого, когда клинский певец, дошед до разлуки своего ироя, едва прерывающимся ежемгновенно гласом изрекал свое повествование. Место, на коем были его очи, исполнилося поступающих из чувствительной от бед души слез, и потоки оных пролилися по ланитам воспевающего.О природа, колико ты властительна! Взирая на плачущего старца, жены возрыдали; со уст юности отлетела сопутница ее, улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложной знак болезненного, но неизвестного чувствования; даже мужественной возраст, к жестокости толико привыкший, вид восприял важности.— 0! природа,— возопил я паки^[3]…

Вслед за Радищевым с его искренним, руссоистским по духу восхищением мудрой безыскусностыо «естественного человека» явилась в русском обществе XIX в. волна народолюбия, нараставшая с рождением и развитием идей от славянофильства 30—40-х гг. к почвенничеству 60—80-х. Она утвердила в умах потребность осмыслить органические истоки русской культуры, соотнести их с современной народной действительностью и той «искусственной литературой», которая была продуктом и достоянием образованных кругов. Вместе с рождением исторического сознания в среде русской интеллигенции возникли и вопросы о происхождении духовных стихов, их месте и роли в повседневной жизни народа, возникло стремление понять особенности языка и склада религиозных песен, их образный мир и через все это — основы народного мировоззрения и миросозерцания, которые, складываясь сами, формировали духовную культуру развивавшегося в историческом времени огромного этноса великороссов.
Ученые и знатоки народной поэзии в спорах о происхождении, распространении и эволюции духовных стихов не могли, естественно, обойти важнейшие события русской истории и, прежде всего, Крещение Киевской Руси в конце X в. Собственно говоря, и сегодня понять, что такое духовные стихи как традиция в народной культуре, возможно только через сопоставление разных сторон этого ключевого для судеб страны события.
Известно, что еще до того, как великий князь Владимир сбросил в реку поверженных языческих идолов, на Руси уже были, хотя и немногие, христианские общины. Существуют греческие и русские летописные свидетельства о первом (но не устоявшем как господствующая религия) обращении «народа русь» в христианскую веру еще в 60-е гг. X в. при князе Аскольде. Христианкой была мечтавшая об установлении родственных отношений с византийским двором княгиня Ольга — бабка и главная воспитательница Владимира Святославича. Упоминается в древних рукописных источниках и миссионерская деятельность греческих священников (естественная при установившихся торговых и государственных отношениях Киева с Константинополем), которая привлекала «кое-какой русский люд» — и, может быть, не столько содержанием христианских проповедей, сколько рассказами о чудесах и Страшном суде. Это «предварительное» христианство, бесспорно, сыграло определенную роль в восприятии народом введения новой веры — хотя бы потому, что она не была верой неизвестной.
С точки зрения перспектив исторического развития реформа Владимира укрепила непрочное объединение славянских племен, способствовала созданию прогрессивных форм государственности и необходимых времени феодальных отношений, в конечном счете включила Русь в ареал европейской культуры. Сам переход к новой религии по временным масштабам средневековья совершился довольно быстро.

Процесс христианизации протекал постепенно и, по современным оценкам, занял приблизительно 100 лет. С учетом размеров страны это очень малый срок: крестившимся почти одновременно с Русью Швеции и Норвегии потребовалось на это соответственно 250 и 150 лет ^[4]…

Здесь идет речь о «верхней» — государственной — стороне дела, в котором успешному становлению и укреплению института церкви, его роли в управлении обществом во многом способствовали и опыт Византии, и опыт родственных южнославянских народов (болгар, сербов), крестившихся на столетие раньше. Но был еще и главный «низовой» субъект средневекового государственного устройства — огромное «безмолвствующее большинство», те простые смерды, которые возделывали землю, пасли скот и в своей естественной связи с природой не могли обойтись без магии языческих верований. «Люди же, крестившись, разошлись по домам»,— эту фразу из «Повести временных лет» часто вспоминают, когда говорят о реакции народа на введение христианства, как бы подчеркивая, что реакция эта была никакая. Не все, конечно, и во внешней стороне реформы совершалось просто. За успешное обращение народа в новую веру было в первую очередь то, что греческих священников вели не чужие, не завоеватели, а свои русские люди, облеченные к тому же авторитетом княжеской власти. При этом всегда славившийся своей вольностью Новгород и здесь оказал сопротивление: отправленным туда Владимиром Добрыне и Путяте пришлось-таки действовать «огнем и мечом», разрушая языческие капища. Возникали еще на поверхности разных смутных событий возмутители спокойствия волхвы, но по-настоящему серьезного и какого-то длительного сопротивления официальному установлению «княжеской веры» не было, как не было и страшных говений,— иначе народ не забыл бы мучителей. Он же в своих песнях назвал Владимира Красным Солнышком, поэтому представление о постепенности и внешней, безболезненности распространения веры вполне может считаться исторически справедливым. В XIX в. склонны были, опираясь на народные представления, рисовать даже несколько идиллическую картину. По мнению Н. Порфирьева, то, что религия вносилась мирным устроением храмов и благопоощрительной проповедью, в памяти народной закрепилось через духовный стих в образе деяний Егория Храброго:

В Георгии, надо думать, народ представил вообще тип тех духовных богатырей, героев веры и просвещения, которые в древние времена повсюду являлись в одежде инока и мирянина, в сане князя и епископа, просвещали дикие племена Руси, распространяя между ними веру, строя города, церкви, монастыри и пустыни ^[5]…

Установившийся до христианства порядок повседневной жизни народа, его обычаи вносили в эту картину существенные коррективы. Можно согласиться с О. Миллером, что сложившаяся еще во времена языческие общинность подготовила почву для христианства и способствовала сравнительно быстрой его восприимчивости русским народом^[6], добавив к этому современную точку зрения о складывавшейся в русских языческих племенах тенденции к единобожию. Однако и эта «низовая предрасположенность» не могла смягчить неизбежного внутреннего конфликта вер, представлявших исторически разные уровни религиозного сознания. Реальным и трудноразрешимым для новой церковной культуры оказалось противоречие, обозначенное Е. Аничковым в антитезе: «непочатое никакой цивилизацией и незатронутое варварское язычество с одной стороны, а с другой — уже вполне сложившееся, выхоленное долгим преданием, очищенное вселенскими соборами от всех привходящих или еретических прений, властное и торжественное, покоящееся на прочных устоях церковности и государственности христианство Византии. Никогда, нигде, ни в какой географической или хронологической связи не представляется эта антитеза более резко».^[7] Противостояние язычества и христианства известно было всему европейскому средневековому миру. Оно неизбежно порождало двоеверие — народное христианство со всевозможными примесями старых культов. Но европейская церковь прошла многовековой путь до того момента, когда Русь стала христианской. И наверное, следует согласиться с Е. Аничковым, что антитеза вер предстала на русской почве особенно резко, добавив к этому, что она не могла не породить и каких-то особых форм в народной культуре. Именно здесь, думается, надо искать корни древа народного духовного стиха, давшего такие обильные и яркие плоды, каких не могла и представить себе постепенно, реформаторски развивавшая у себя религиозные воззрения Западная Европа.Не существует никаких достоверных исторических свидетельств об исполнении и тем более о процессе создания ранних духовных стихов. Гипотезы дореволюционных исследователей и современные представления о появлении памятников народной религиозной поэзии отличаются самым широким разбросом мнений как по поводу истоков традиции, так и о времени возникновения отдельных стихов. Напомним, что весь основной круг известных сегодня духовных стихов был зафиксирован в XIX в., когда традиция народного религиозного песнетворчества уже давно сложилась и, по общему мнению, находилась в стадии естественного угасания. Диапазон разногласий о ее начале доходит в научной литературе до спора о нескольких веках. Представители мифологического направления в литературоведении XIX в. относили возникновение духовных стихов к древнейшему времени и склонны были видеть в них языческие корни, точнее — находили в архаичном русском быте и связанных с ним воззрениях основу, на которой складывалась, как сказали бы современные структуралисты, «порождающая модель» духовного стиха. И. Некрасов, например, был убежден, что стихи пели еще до Крещения и при Владимире.^[8] Исследователи историко-литературного направления считали, что духовные стихи связаны с первыми веками распространения христианства и письменности на Руси, подчеркивая тем самым роль книжности в формировании народных религиозных песен. Распространение получила и точка зрения, согласно которой определяющей для становления духовных стихов стала эпоха укрепления и централизации Московской Руси.

XV— XVI век был временем если не появления, то во всяком случае развития нашего духовного стиха в той его форме, в какой мы до сих пор его знаем» ^[9]…

Наконец, встречаются, нередко без достаточных обоснований, указания на происхождение народной религиозной поэзии в XII—XIII, XIII-XIV вв. и даже в XVII в. В небольшом предисловии не место для подробного рассказа о всех существующих концепциях и детального объяснения своей точки зрения. Отметим лишь, что нам не кажется невероятным возникновение духовных стихов в домонгольское время, причем все необходимые условия для начала традиции вполне сложились, на наш взгляд, к концу XI в. Действительно, если считать, что официальное утверждение христианства на Руси свершилось за 100 лет, то основным взрослым населением страны (заметим, еще вполне языческим по реальным воззрениям) государственная религия могла в это время восприниматься уже как данная от века. Средний срок жизни тогдашних русичей был почти в два раза меньше современного, поэтому к концу XI в. в родовой памяти человека существовало представление, что при христианстве родились не только его отец и мать, но и деды. К тому же простолюдин средневековья не обладал таким же по качеству историческим сознанием, как мы сегодня. Крестьянин жил годовым природным циклом, и любая из установленных за два поколения до него традиций вполне могла казаться ему существовавшей всегда. Стоит ли возражать против естественного встречного движения языческой общины и церкви при отсутствии внешнего конфликта между ними? Да и русская церковь в XI в. уже во многом проявляла свою самостоятельность. В 40-х гг. первый русский митрополит — Илларион — не только активно руководит церковной жизнью, но и демонстрирует определенную духовно-христианскую зрелость, написав знаменитое «Слово о законе и благодати» — один из лучших памятников древнерусской письменности. Тогда же, при Ярославе Мудром, открываются первые русские монастыри и складывается отечественный институт монашества. Канонизируются первые русские святые, активно заполняется памятными христианскими датами церковный календарь. Наконец, складывается поощряемая церковью традиция «хожения во святые земли» — паломничество в Иерусалим, Константинополь и к христианским святыням в другие песта.

Именно в среде первых паломников-калик^[10], как считали многие исследователи, вероятнее всего могло зародиться пение духовных стихов. Древнейшие свидетельства о каликах восходят к Уставу Владимира, где они названы среди церковных людей. Известно летописное упоминание под 1163 г.:

ходиша из Великого Нова-города от Святей Софии 40 муж калици ко граду Иерусалиму, ко гробу господню^[11]…

Эту запись иногда прямо связывают с духовным стихом «Сорок калик со каликою». О паломниках, «ходящих по землям», упоминает и Лаврентьевская летопись под 1283 г. Знаменитыми русскими ходоками к святыням, оставившими письменные свидетельства о. своем паломничестве, были игумен Даниил (ок. 1118 г.), Добрыня Ядрейкович (ок. 1200 г.)—будущий архиепископ Новгорода, монах Стефан Новгородец (1350 г.) — тоже впоследствии ставший архиепископом Новгорода, и другие. Среди памятников древнерусской литературы есть жития святых паломников-калик Касьяна и Иоанна Авнежских, Дмитрия Прилуцкого, Кирилла Новоезерского.
Трудно предположить, что духовные стихи сочинялись теми странниками, которые имели прямое отношение к церковной иерархии. Но ведь ходили они, как правило, не одни, а «со товарищи». Часто первые калики составляли хорошо организованные дружины со своим атаманом, установленными порядками и судом, как это показано в стихе «Сорок калик со каликою». Походы конечно же сопровождались в этом кругу песнями и рассказами, причем в «общем котле» могли перемешиваться повествования начитанного в церковных книгах монаха и песенное искусство сказителя, для которого «грамотой» был народный героический эпос.
Вопрос о среде, в которой создавался духовный стих, всегда ставился в тесную связь с тем, каковы были его непосредственные источники. Ясно, что герои народной религиозной поэзии не являются плодом только самобытной фольклорной фантазии. Поисками первоисточников заполнена вся история литературоведения, занимавшегося изучением духовного стиха. Общий вывод, к которому привели многочисленные разыскания исследователей в анналах древнерусской книжности, заключается в том, что основой для духовных стихов послужили немногие из канонических христианских книг (Ветхий и Новый Заветы, некоторые «Слова», отдельные жития), но главным образом — широкий круг апокрифов: легенды, сказания и жития святых, не признанные церковью. «Отреченные книги», известные в русских изводах с самых первых времен христианства на Руси, как правило, не уничтожались после запрещения их церковью (материалы для письма, да и вообще любая рукопись просто сами по себе очень высоко ценились): апокрифы заполняли полки монастырских библиотек, некоторые из списков сохранялись в народе, составляя круг чтения немногих грамотных. Объясняя, почему столь привлекательными для древнерусского человека были апокрифы, из которых черпал в основном свои сюжеты духовный стих, А. Н. Пыпин писал:

Их интерес для старинных читателей заключался в поэтичен с них добавлениях к библейской и евангельской истории, в рассказе о событиях, возбуждавших любопытство и о которых однако же ничего не говорили канонические книги, вообще в чудесном и легендарном, к которому было особенно склонно и жадно народное воображение, а также и суеверие ^[12]…

В отношении к народной поэзии, как отмечает современный историк, важно то, что:

апокрифы сами суть продукт преломления христианства через призму «языческого» мировоззрения, эти тексты уже содержат так называемое «двоеверие», оно же «бытовое» христианство, восточное и западное, представляющее собой переработку христианства в духе народного миропонимания, отразившего условия труда и быта непосредственных производителей средневекового общества^[13]…

Если вернуться к созданию ранних духовных стихов, помня об их книжных истоках, то покажутся естественными сомнения и некоторая неопределенность в высказываниях ученых о тех, кто эти религиозные песни сочинял. Выдающийся филолог XIX в. Ф. И. Буслаев писал:

По очевидному влиянию книжному на состав духовных стихов надобно полагать, что они обязаны своим происхождением не простонародью вообще, а избранной массе, которая, впрочем, не составляла особого сословия, а только случайно являлась в виде корпорации^[14]…

И действительно, не просто представить себе, каким образом в реальной жизни культуры состоялось сочетание письменных источников с вольной фантазией устного творчества, когда грамотность вовсе не была широким достоянием народным.
Е. Аничкову осторожное определение Буслаева — «избранная масса» — казалось неубедительным, и он настаивал на том, что для духовных стихов именно паломничество — «коренная, определяющая их значение среда»; исследователь проводил аналогию между русскими «старинами»^[15] и народными эпопеями европейских народов (в частности, старофранцузскими chansons de geste), в создании которых столь важен, по его мнению, «образ жонглера, сопровождавшего паломников».^[l6] A. H. Веселовский считал, что наши калики переняли традицию пения духовных стихов от ходивших на Русь с юга богомильских странников и прочих проповедников еретических учений раннего средневековья.^[17] Обобщая множество разных точек зрения, Г. П. Федотов так характеризует среду создателей духовного стиха:

Первоначальными авторами стихов должны были быть люди или книжные, или, по крайней мере, если не начитанные, то наслышанные в церковной письменности. Однако свобода обращения их с церковными текстами и многочисленные искажения источников ставят их под чертой книжности, ниже среднего уровня древнерусской интеллигенции. Если под народом понимать низшие культурные слои его, то слагатели духовных стихов принадлежат не к народу, а к полуинтеллигенции или к народной интеллигенции^[18]…

В любом случае оказывается, что о среде, степени образованности, близости к простонародью или служителям церкви тех людей, которые заложили основу традиции духовного стиха, мы можем, как говорили в XIX в., судить лишь гадательно.
Для истории русского духовного стиха, пожалуй, важнее то, что на протяжении девяти веков своего существования фольклорная традиция религиозной поэзии не могла оставаться и не оставалась какой-то неизменной, раз и навсегда заданной как по среде бытования, так и по составу исполняемых стихов. Между ранним средневековьем и XIX в., когда религиозные песни народа во всем их многообразии впервые были зафиксированы в рукописях и публикациях, пролегла огромная эпоха, на протяжении которой менялись и формы жизни всех сословий общества, и культура разных его слоев, и образ мысли людей, в том числе их религиозные воззрения. Первые калики перехожие сохранились в памяти народной в образе героев-богатырей. Слепые странники XIX в.— калеки убогие — на них вовсе не похожи. Не столько по преданию, сколько по естественной жизненной необходимости объединялись они в артели, «атаманом» которой в новое время был, как правило, расчетливый и ловкий человек, хорошо знавший и «квалификацию» исполнителей (кто сколько стихов помнит), и наиболее выгодные места для сбора милостыни.^[19] Не читавшие книг, не видевшие церковного культа и всего храмового убранства с божественными ликами и изображениями христианских сюжетов, слепые певцы позднего времени могли быть в лучшем случае ревностными хранителями наследия, оставленного веками, которое воспринимали на слух от стариков. Конечно, подсознательная работа с текстами и напевами известных духовных стихов так или иначе свершалась в умах этих нищих, как это всегда бывает в устном творчестве: переставлялись фрагменты сюжетов, получали новые краски, а иногда наоборот — ветшали выразительные детали образов, подставлялись не бывшие ранее в ходу слова. Но вот своего, оригинального, если что и могли создать эти певцы, так по большей части собственно нищенские стихи: одни служили им своеобразной визитной карточкой («А мы нищая братия…»), другие содержали всякого рода поминания за здравие и упокой, на что в народе всегда были особый спрос и особое подаяние. Странствовавшая с пением духовных стихов в XIX в. «народная интеллигенция» отличалась простотой нравов и не мудрствовала лукаво. Потому Веселовский, характеризуя ее, с некоторой долей иронии цитирован один из вариантов стиха «Вознесение», согласно которому нищенство освящено именем самого Христа и за его величание обеспечено пропитанием:

Теперь они обратились в калек, сидят на распутьях, у церковных дверей, распевая старинные стихи и понимая в насущном смысле, что в них говорилось о благодатном питании словом Божьим: Ты дай им свое святое имя:. . .Будут они сыты да пьяны^[20]…

Многие из «первообразов» древних духовных стихов наверняка не сохранились. Традиция отбирала и шлифовала лишь то, что в любых условиях жизни отвечало не всегда осознаваемой потребности в вечных ценностях. При этом общерусский фонд народной религиозной поэзии пополнялся на протяжении всех веков ее существования, отражая, по мнению А. В. Маркова, настроения, верования, идеи того или другого века в русской истории, ведь:

духовный стих, как и всякое другое литературное произведение, носит отпечаток эпохи, когда он создан или когда получил обработку, изменившую его первоначальный вид^[21]…

Трудно охватить единым взглядом процесс становления и развития традиции, если она перед нами только в поздних записях. И все же кажется правомерным хотя бы предположительно выделить основные ее этапы, ориентируясь на главные вехи в истории русской культуры.
Первый период в истории духовного стиха простирается примерно до конца XV в., когда произошло окончательное освобождение народа от татаро-монгольского ига и открылись новые перспективы в развитии русской государственности и всех проявлений христианизированной культуры. В XI—XV вв. духовные стихи зародились и утвердились в древнерусской культуре как легендарные эпические сказания о христианских героях-святых («Егорий Храбрый», «Федор Тирон», «Дмитрий Солунский» и др.) и основах мироустройства («Голубиная книга») со всеми признаками былинного повествования, типичными формулами сказовости «старин» («Ой ты, гой еси, наш премудрый царь…») и общим светлым, жизнеустроительным пафосом подвигов и чудес, свершавшихся во имя христианской веры. Исходные в традиции духовного стиха сюжеты и темы не раз в последующие времена перерабатывались народными певцами и обогащались выразительными деталями, заимствованными из пестрого ряда апокрифических сказаний, а также из произведений изобразительных искусств — фресок, украшенной мастерами прикладного ремесла церковной утвари и, разумеется, иконописи.
В былинных «старших» стихах (как их называли литературоведы XIX в.) берут свое начало важнейшие нравственные устои народной веры, идеалы праведности и стоической преданности христианству в любых испытаниях. Главным содержанием эпических стихов становится описание героического мученичества за веру и ратных подвигов, завершающихся возведением храмов, прославлением божественных сил и чудотворцев. Пафос истинности веры, за которую борются герои стихов, не без умиления поддержан тем, что героями этими часто оказываются непорочные юнцы. Языческому «царищу бусурманищу» отважно противостоит отрок Егорий. Когда Федор Тирон просит у отца, царя Костянтина Сауйловича, благословения на битву с силой неверной, тот отвечает ему сокрушаясь:

Ой ты еси, чадо милое!
Млад человек Федор Тирин!
Малым ты малешенек
И разумом тупешенек,
И от роду тебе двенадсять лет!
На боях ты не бывшал,

Кровавых ран не видывал,
На добре коне не сиживал,
Сбруей ратной не владывал.

Но, согласно духовным стихам, не в уме и житейском опыте сила отважных героев, а в непоколебимости их веры. У «трехгодного без двух месяцей» младенца Кирика не сломить ее даже самыми страшными пытками:

Ай же вы, злы мучители
Царя Максимьяна!
И не поверую я в веру вашую,
И не поклонюсь я вашим богам-идолам,
Какой ответ со первого дни,
Такой ответ и до последнего дни.

Про многие «муки мученические» (в воде топили, на колесе вертели, под землю зарывали, в смоле или олове варили), через которые проходят Егорий и Кирик с матерью его Улитой, рассказывается не столько для того, чтобы потрясти воображение слушателя «страстями-ужастями», сколько для восторженного удивления спасительной силой Святого Духа, ведь как бы смертно ни пытали героя, он

Стоем стоит, сам стихи поет херувимский,
Голос у него по-архангельски.

Утверждению веры по-своему подчинена и эпическая картинность «старших» духовных стихов. Сквозь все перипетии развернутых легендарных сюжетов видна, может быть, главная задача этих сказаний — наглядно показать всемогущество небесных сил. Вражья рать некрещеная всегда обречена на поражение чудодейственным вмешательством: «един неверную силу побеждает» воскресший для защиты Салым-града от полчищ Мамая святой Дмитрий Солунский; Никола-чудотворец выручает из царства Сарачинского захваченного язычниками Агрикова сына Василия, когда тот отправился «во святую соборную Божию церковь» помолиться Господу.
Очень важно то, что в ранней традиции всевластие небес не отчуждено фольклорным сознанием от земного мира. За этим всеобщим гармоническим единством и мотивом Божественного покровительства стоит еще и недекларативно, без словесных заверений поданная идея патриотизма (христианские события .нередко осмысливались народом как происходившие на Русской земле). Древнейшие духовные стихи — органичная часть всего героического эпоса, который у любого народа складывается как поэтическое оправдание исконности и незыблемости его истоков. Подвиги и деяния легендарных героев призваны символизировать то славное прошлое, на котором, по убеждению народному, «стояли и стоять будем». Русский христианский эпос — это в конечном счете «святая вера в святую Русь», в ее богоданность и неистощимость ее духовных богатств.
Особое место среди первых духовных стихов занимает «Голубиная книга» —

перл русской христианско-мифологической былины (И. Ягич), опоэтизированная сокращенная народная Библия (В. Мочульский), поэтическое введение в русскую народную словесность… в котором кратко и схематически собраны едва ли не все наиболее распространенные в ней апокрифические мотивы, повторяющиеся и разнообразящиеся потом в других духовных стихах, легендах, песнях, заговорах (М. Беляев)…

«Голубиная книга» не содержит обычного для эпических стихов сюжетного повествования и целиком посвящена вопросам и ответам, посредством которых раскрывается величественная картина данного Богом мира.
Прикосновение к мудрости об устройстве вселенной происходит в торжественной атмосфере многолюдного собрания, куда «соезжалися сорок царей со царевичем», другой знатный народ и много «людей мелкиих». Сугубая важность этого собрания подчеркнута тем, что «правду по писаному» о началах мироздания выясняют сам премудрый царь Давыд Евсеевич^[22] и Володимир-князь, властитель земли Русской. Священный трепет охватывает присутствующих при раскрытии тайн ниспосланной небесами «великой книги Голубиной», которую писал «сам Исус Христос». И здесь вступает в силу столь свойственное простому народу отношение к Священному Писанию, выраженное словами премудрого царя: в книге все про все сказано, но она так велика, что

Умом нам сей книги не сосметити
И очам на книгу не обозрите.

Ведь даже Исай-пророк

Читая он книгу ровно три года,
Прочел из книги ровно три листа.

Это, с одной стороны, как бы оправдывает неполноту познания сокровенных тайн, с другой — оставляет надежду на будущее их новое прочтение.
Полные варианты стиха содержат три тематических раздела. Первые два — космогонический «катехизис», в котором народное сказание самым причудливым образом соединяет мир Бога и святых с миром природы, сплавляя воедино воззрения христианские и языческие. Ответы на первую группу вопросов о небесных телах и стихиях (солнце, месяц, звезды, ветер, дождь) и происхождении человека подчинены одной главной мысли: «белый вольный свет зачался от суда Божия». Однако, хотя «у нас ум-разум самого Христа», но «телеса наши от сырой земли». Включено сюда и необходимое средневековому сознанию оправдание предопределенности социальной иерархии: цари — «от святой главы от Адамовой», князья-бояре — от мощей его, а «крестьяны православные» — от колена.
Народная космогония в своем пристрастии к конкретному «что есть что», наряду с признанием исходной божественности мира, не могла обойтись без близкой основам естественной жизни темы первородства. Во всем, что существует и происходит на земле, фантазия сказителей видит родовую связь, идущую от материнского начала. Вторая группа вопросов и ответов посвящена матери-земле с ее горами, реками, озерами, деревьями, травами, зверьем, рыбами и птицами, а также главными символами божественного присутствия — церквами. Каждому явлению в этом ряду находится своя «мати», получившая право главенства то по связи с земными деяниями Христа, Богоматери или святых, то по силе власти над всем своим родом. Цельная картина, напоминающая изображения величественного древа жизни, здесь, как и в других эпических стихах, отражает гармоничность народного миросозерцания, но, может быть, именно в «Голубиной книге» ярче всего представлено неконфликтное сочетание «Христова учения» и древних родовых преданий: «основана земля Святым Духом» и «содержится словом Божиим», но стоит она, матушка, «на трех китах».
Завершающая стих притча о Правде и Кривде — замечательный образец диалектики народного мышления. Тяготы земные — все от Кривды, которая пошла по народу христианскому, сделав его «неправильным» и «злопамятным». Так говорится о настоящем, о той социальной неправде, которую в избытке видел народ. И все-таки «Правда Кривду переспорила», но как идеал (будущее) ушла на небеса. Справедливое возмездие ее неминуемо свершится на последнем Суде, и только живущая Правдой душа «наследует себе Царство Небесное».
Формирующееся с XV в. зрелое русское средневековье вступает в свои права с XVI в., воплотившись в культуре, феодальной политике и церковной организации централизованной Московской Руси. Сквозь превратности борьбы за царский престол, боярское сопротивление монархам, многотрудные богословские споры о вере, земельных владениях церкви и образе жизни, страсти своеволия Ивана Грозного и его опричнины постепенно проступают главные символы-устои Московии: суровый лик сильной государственной власти и законнически строгий императив жизни во Христе, на котором зиждется идеал православного благочестия. С падением Византии рождается призванное утвердить богоизбранность Руси для истинной веры представление о Москве как третьем Риме. В атмосфере, последовательно сковывающей «излишнее» своеволие и свободу, свой более жесткий порядок приобретает сословная организация общества (в конце XVI в. с отменой Юрьева дня произойдет окончательное закрепощение крестьянства). Жизнь по «Домострою» и многочисленным церковным наставлениям придаст быту разных сословий, в том числе и быту крестьянскому (со всеми его сохраняющимися языческими чертами), тот завершенный образ патриархальности, который в последующие столетия нередко будут поминать как классический пример явленности «исконно русского духа».
Духовному стиху эпоха зрелого средневековья дала мощнейший толчок к развитию, который стимулировал традицию народной религиозной поэзии очень долго — не только до начала петровских реформ, но и позже, вплоть до заката ее в XX в., когда она была почти полностью вытеснена реалиями советского времени.
В истории русской культуры фольклорный духовный стих явился выразителем средневекового сознания. В XVII—XIX вв. он, безусловно, впитывает в себя веяния нового времени, что сказывается и в построении сюжетов, и в стилистике текстов и напевов, и в общей тенденции к лирической образности, к личностной окраске повествования. Но основой духовного стиха всегда оставалась средневековая по типу народная вера со свойственными ей нравственными законами, конкретными представлениями о божественных деяниях и грехах человеческих. И неудивительно, ведь низовая культура, кроме известной своей консервативности, просто не могла поспеть за стремительными для нее темпами государственных преобразований и тем более за принципиально обособленной дворянской культурой, вкусившей от плода европейского просвещения.
B XVI—XVII вв., когда христианизация достигает самых отдаленных уголков страны, духовные стихи получают самое широкое распространение в народной культуре. К этому же времени, по-видимому, относится и «профессионализация» калик перехожих, ряды которых пополняются в основном из крестьянской среды. Это уже не просто случайные люди. В общем распорядке — чем всяк человек живет и занят — «нищим Христа ради» находится свое законное место: хождение по городам и весям с непременным пением духовных стихов приобретает характер почитаемой «миссионерской» деятельности, высшее оправдание которой дается самими певцами в притче о мольбе нищих ко Христу при его вознесении на небеса («Вознесение»). Калики лучше всех научены песням во славу «веры крещеной», но поют их теперь и крестьяне-земледельцы в своих избах, и оседлый городской люд,— кто по приверженности к пристойному для христианина образу и порядку жизни (в дни постов и праздников), а кто и просто но потребности душевной. Трудно с определенностью сказать, когда каличество стало уделом людей физически увечных, хотя предрасположенность их к этому ремеслу вполне понятна. Причин, связанных с изменением в последние века существования традиции состава каличьей среды, может быть множество. Но очевидно, что слепые певцы вызывали к себе наибольшее сочувствие. Отрешенные от мира, они действительно казались бескорыстными носителями святого слова, а потому могли восприниматься народом как самые авторитетные исполнители духовных стихов: взамен земного зрения им свыше дана особая награда — дар духовного видения и причастности к Христовой правде.
Расширение круга тем, сюжетов и образов, которое происходит в духовных стихах с XVI в., связано с углублением и детализацией религиозных воззрений народа: глубже становится проникновение в сферу христианской этики, новым содержанием наполняются представления о небесных силах и святости, конкретизируется взгляд на картину грядущего конца света и грехи человеческие, полнее осмысливаются ритуальные правила вероисповедания и житейский путь спасения души.
Словно на перепутье времен в истории народной религиозной поэзии является в духовном стихе храбрый человек Аника-воин. Как все герои-богатыри, показывает он свою силушку миру христианскому, только подвиги его совсем не те, что у мужественных воителей во славу веры. Аника — бездумный и тщеславный разрушитель христианских городов, а главное — не щадит этот герой-святотатец церквей соборных: много «лик Божиих поругавши» и «святые иконы переколовши», намерен он и «начальный град Ерусалим раззорити». Но жалок храбрый человек перед лицом нежданно явившейся ему на пути Смерти. В этом удивительном стихе дан уникальный для народной христианской поэзии образ героя неправедного, нечестивого и обращенное к простым смертным назидание, столь свойственное будущим стихам: молодецкая сила Аники-воина, как и все накопленные им богатства — ничто среди ценностей жизни вечной, и душа того, кто в гордыне своей осмелится сокрушать святыни, будет неумолимо низвергнута во тьму глубокую, в огонь палящий.
Монументальные, сияющие чистыми красками житийные «фрески» ранних духовных стихов через показ ратных сражений и змееборчества, великих смертных мук и созидательной работы по устройству порядка земной жизни утверждали героический идеал христианского подвижничества. Зрелая традиция народной религиозной поэзии вносит еще одно очень важное понимание христианского подвига — аскетическое служение вере. При этом представление о святости как бы приближается к жизни: оно раскрывается на примерах человеческих судеб, внешние события которых не содержат элементов языческой фантастики и целиком определяются стремлениями праведной души героя.
Идеал аскетической святости полнее всего нарисован фольклорной фантазией в духовном стихе «Алексей, человек Божий», который стал одним из самых распространенных и любимых в народе. В характеристике героя показаны важнейшие черты христианской праведности: жертвенное отречение от благ земной жизни с «максимализмом в исполнении церковного идеала» (Г. Федотов), презрение к гордыне и отказ от превосходства над людьми (Алексей меняет дорогую одежду на рубище нищего, в забвении оставляет красоту тела, смиренно принимает милостыню из рук бывших своих холопов), готовность снести любые страдания и несправедливость: «злы рабы» издеваются над неузнанным в родном доме Алексеем, не дают ему еды и помоями обливают, а он:

Всю с радостью нужду принимает,
Сам Господа Бога прославляет.

Воплощенное в праведной жизни святого понятие христианской любви высвечивается стихом в мучительном сопоставлении с законом любви к «роду-племени». Алексей, отказавшийся от супружества и дорогих сердцу родителей во имя служения Господу, являет пример высшего бескорыстия и любви ко всем людям, но тем жалостнее для исполнителя и слушателей этой религиозной песни звучат после смерти человека Божия плачи-причитания его родных. Алексей, труженик и страдалец, в тяжкой доле лишает себя радости родственного утешения и ласки, и это настолько усиливает скрытую в его образе символику «агнца Божия», что неизбежно вызывает у всех внемлющих рассказу очищающие слезы сострадания и умиления, которые с таким искренним восторгом описывал Радищев.
Страдание и терпение, лежащие в основе всякого христианского подвига, являются одним из главных мотивов, движущих сюжетное повествование во многих житийных и близких к ним духовных стихах. Через них наглядно утверждается нравственная сила примера праведной жизни. Мученичество, безвинно принятое всеми страстотерпцами, о которых шла речь (упомянем еще убиенных Бориса и Глеба), оправдывает их Посмертное причисление к лику святых.
Однако безвинные страдания не всегда в духовных стихах прямо связываются с представлениями о святости. Им отводится важная смысловая роль и в раскрытии более широкой темы торжества добра над людским злом. Эта тема, намеченная в мотиве спасения из плена Агрикова сына Василия (верный христианин не может быть оставлен на поругание язычникам), развита зрелой традицией в «Стихе об Иосифе Прекрасном» уже не через противопоставление вер, а на основе нравственных антиномий. Народная поэзия по-своему интерпретирует библейское сказание об Иосифе, представляя героя изначально непорочным. Проданный завистливыми братьями в рабство, он в итоге странствий становится мудрым правителем и раскрывает на этом пути все добродетели своей души. За мытарства Иосиф награждается счастливой судьбой, а зло братьев по-христиански «наказывается» его великодушным прощением и царскими дарами. Заключающие стих строки показывают, в чем, несмотря на житейские испытания, истинность человеческого призвания:

Он Богу был, свет, угоден,
Всему миру он доброхотен,
Угодно он Господу скончался.

Богатство в сочетании с добродетелями не вызывало в народе осуждения, но само по себе могло мыслиться в духовных стихах как чреватое греховностью. Поэтому царевич Иоасаф, подобно Алексею, человеку Божию, жертвует «юностью прелестной», своим «вольным царством», «белокаменной палатой» и казной золотой во имя терпеливого служения Богу, понимая, что «житие наше часовое», а «богатство временное». Но если повествование об Алексее несет на себе отсвет великих страданий и крестных мук проповедовавшего среди людей Христа, то стих об Иоасафе ставит иную задачу — воспеть аскезу пустынножительства, путь для спасения души вдали от мирской суеты. В народном стихе нет плача страждущей дущи и рассуждений о созерцательном постижении Божественной правды, как, например, в пустыннических покаянных стихах профессиональной певческой традиции, зато есть ясно направленное противопоставление ценностей: чем полнее отказ от земных радостей, тем ярче свет небес. Принимая на себя добровольные страдания («есть гнилую колоду», «испивать болотную водицу») и терпеливый ритуальный труд («земные поклоны исправляти до своего смертного часа»), Иоасаф получает от матери-пустыни обещание:

Дарую я тебя золотым венцом,
Возьму я тебя, младый царевич,
На небеса царствовати,
С праведными лики ликовати!

Примером преподобной Марии Египетской духовные стихи оставляют надежду на спасение души аскезой пустынножительства и тем, кто некогда пребывал во грехе. Свершившая «грехи великоблудные» Мария, покаявшись и приняв затворничество, в многолетних самоистязаниях ревностно истребляет порочную прелесть своей плоти:

Власы у нея до сырой земли,
Тело у нея — дубова кора.
Лицо у нея, аки котлино дно.

Но за этим страшным видом посвященному открывается ее чудесное преображение — символ прощения и предназначенности Царству Небесному: старец, к которому пришла Мария, чтобы рассказать о себе, на мгновение видит, как «жена просветилася, видом ангельским… открылася».
Христианские идеалы, выраженные в поступках и судьбах героев житийных стихов, для традиции народной религиозной поэзии явились той основой, на которой постепенно выросли получили конкретное воплощение народные представления о правилах христианского поведения в земной жизни и нравственной ответственности каждого человека за свершенные дела. Переход от максимализма идеальных образов к практике нравственной оценки повседневного людского бытия сопровождался расширением круга поэтических воззрений народа на христианское устройство вселенной, соотношение в ней сил земных и небесных, грешного мира и Данного ему Божественного закона.
Среди новых стихов, которые появились в XVII — начале XIX в., выделяются три большие группы: это стихи рождественские и страстные, посвященные центральным событиям евангельского повествования о земной жизни Христа и Богоматери; стихи о грешной душе, раскрывающие проблему смерти и посмертного суда над каждой душой (так называемая «малая эсхатология»); наконец, поэтически воссозданные картины Страшного суда — общего Суда над всем человеческим родом («большая эсхатология»). Внутри этих групп варианты стихов нередко образуют композиционно самостоятельные сюжеты, каждый из которых высвечивает ту или иную сторону главной темы. Основные группы разносторонне дополняются стихами о покровительстве Богородицы и святых («Никола-святитель», «Стих про Царицу Небесную», «Покров», каличья «Молитва о благополучии скота»), о соблюдении установленных правил дня недели («Двенадцать пятниц», «Святая Пятница») и христианской символике («Стих о числах»), о богатстве и нищенстве («Два брата Лазаря», «Марко богатый»), благоверии и благочестии («Стих о вдовах», «Встреча инока с Христом», «Феодор, Давид и Константин Ярославские»), а также некоторыми стихами (в духе житийных) об исторических лицах, канонизированных русской церковью («Дмитровская суббота», «Александр Невский»).
Во всех этих стихах, пронизанных многочисленными смысловыми связями, общими мотивами и этическими установками, полно и объемно раскрылась та средневековая народная вера, которая в житийных песнях о святых и праведниках была лишь намечена, хотя и яркими штрихами.^[23]
Стихи, посвященные Христу и Богоматери, выполняют в зрелой религиозной поэзии народа функцию своеобразного «символа веры»: они в сжатой форме отражают основные моменты миссии Христа — носителя Божественного закона и его исполнителя в высочайшем примере крестных мук. Религиозное чувство народа, наполненное священным страхом при созерцании подвига Христа, требовало очищающего душу милосердия, поэтому все страстные события пронизаны в духовных стихах сильнейшим по эмоциональной выразительности состраданием Богородицы. За страстной силой жалостной любви Матери к Сыну здесь стоят еще существующие для народной веры как бы в ином измерении отношения между идеальными качествами Отцовства и Материнства: суровости и неумолимости закона, данного Богом всем грешным, противостоит не отрицающее и не смягчающее его, но оставляющее надежду на «призрение» души милосердие Матери.
Наполненные многочисленными перечислениями грехов и добродетелей стихи о грешной душе призваны раскрыть значение ритуальных правил культа (посещение храма, молитва, пост, исповедь, причащение) в их связи с нравственными основами земной жизни и представлениями о спасении души. Грехи и добродетели детально конкретизируются прежде всего в очень важной для народного сознания сфере божественного материнства земли и родового закона; отдельные примеры охватывают также разные стороны социальной жизни (через представления о правде и неправде при распределении земных благ), наконец, затрагивают основополагающий устой религиозной нравственности — проявления христианской любви, которые с максимальной наглядностью воплощены в емком понятии милостыни.
В стихах о Страшном суде, где списки проступков человеческих против веры особенно весомы в своей сжатости, акцент перемещен с индивидуальной ответственности души на греховность всего мира людей. Пафос этой вселенской трагедии не уравновешен в народном сознании просветляющими картинами очищенного мира. Общность неизбежной для всех судьбы в потустороннем мире, сливающая души в едином страдании и сострадании, оставляет лишь слабое, неясное утешение свершением высшей справедливости.
Духовные стихи не отражают всех проявлений народной религиозности (есть еще легенды, устные поверья, пословицы, бытовая «смешанная» обрядовость), но, как считал Г. Федотов, они стали самым высоким воплощением в слове народной веры. «То, чем трагедия была для религиозной стихии эллинства, тем был духовный стих для русской религиозной стихии: самым глубоким, самым проникновенным, самым мучительным ее выражением». В них воплотился «религиозный гений нации», и именно потому «многие из духовных стихов должны остаться среди высших созданий религиозной поэзии всех времен и народов».^[24]

Восходила туча сильна, грозная,
Выпадала книга Голубиная,
И не малая, не великая:
Долины, книга сороку сажень,
Поперечины двадсяти сажень.
Ко той книге ко божественной
Соходилися, соезжалися
Сорок царей со царевичем,
Сорок князей со князевичем,
Сорок попов, сорок дьяконов,
Много народу, людей мелкиих,
Християн православныих,
Никто ко книге не приступится,
Никто ко Божьей не пришатнется.
Приходил ко книге премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
До Божьей до книги он доступается,
Перед ним книга разгибается,
Все божественное писание ему объявляется.
Еще приходил ко книге Володимир-князь,
Володимир-князь Володимирович:
«Ты, премудрый царь, Давыд Евсеевич!
Скажи, сударь, проповедуй нам,
Кто сию книгу написывал,
Голубину кто напечатывал?»
Им ответ держал премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«Писал сию книгу сам Исус Христос,
Исус Христос, Царь Небесный;

Читал сию книгу сам Исай-пророк,
Читал он книгу ровно три года,
Прочитал из книги ровно три листа».
«Ой ты, гой еси, наш премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич!
Прочти, сударь, книгу Божию,
Объяви, сударь, дела Божие,
Про наше житие, про свято-русское,
Про наше житие свету вольного:
От чего у нас начался белый вольный свет?
От чего у нас солнце красное?
От чего у нас млад-светел месяц?
От чего у нас звезды частые?
От чего у нас ночи темные?
От чего у нас зори утренни?
От чего у нас ветры буйные?
От чего у нас дробен дождик?
От чего у нас ум-разум?
От чего наши помыслы?
От чего у нас мир-народ?
От чего у нас кости крепкие?
От чего телеса наши?
От чего кровь-руда наша?
От чего у нас в земле цари пошли?
От чего зачались князья-бояры?
От чего крестьяны православные?»
Возговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«Ой ты, гой еси, Володимир-князь,
Володимир-князь Володимирович!
Не могу я прочесть книгу Божию.
Уж мне честь книгу — не прочесть Божью:
Эта книга не малая,
Эта книга великая;

На руках держать — не сдержать будет,
На налой положить Божий — не уложится.
Умом нам сей книги не сосметити
И очам на книгу не обозрити:
Великая книга Голубиная!
Я по старой по своей по памяти
Расскажу вам, как по грамоте:
У нас белый вольный свет зачался
от суда Божия,
Солнце красное от лица Божьего,
Самого Христа, Царя Небесного;
Млад-светел месяц от грудей его,
Звезды частые от риз Божиих,
Ночи темные от дум Господних,
Зори утренни от очей Господних,
Ветры буйные от Свята Духа,
Дробен дождик от слез Христа,
Самого Христа, Царя Небесного.
У нас ум-разум самого Христа,
Наши помыслы от облац небесныих,
У нас мир-народ от Адамия,
Кости крепкие от камени,
Телеса наши от сырой земли,
Кровь-руда наша от черна моря.
От того у нас в земле цари пошли:
От святой главы от Адамовой;
От того зачались князья-бояры:
От святых мощей от Адамовых;
От того крестьяны православные:
От свята колена от Адамова».
Возговорит Володимир-князь,
Володимир-киязь Володимирович:
«Премудрый царь Давыд Евсеевич!
Скажи ты нам, проповедай:

Который царь над царями царь?
Кая земля воем землям мати?
Кая глава всем главам мати?
Который город городам отец?
Кая церковь всем церквам мати?
Кая река всем рекам мати?
Кая гора всем горам мати?
Который камень всем камням мати?
Кое древо всем древам мати?
Кая трава всем травам мати?
Которое море всем морям мати?
Кая рыба всем рыбам мати?
Кая птица всем птицам мати?
Который зверь всем зверям отец?»
Возговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«У нас Белый царь — над царями царь.
Почему ж Белый царь над царями царь?
И он держит веру крещеную,
Веру крещеную, богомольную,
Стоит за веру христианскую,
За дом Пречистыя Богородицы,—
Потому Белый царь над царями царь.
Святая Русь-земля всем землям мати:
На ней строят церкви апостольские;
Они молятся Богу распятому,
Самому Христу, Царю Небесному,—
Потому свято-Русь-земля всем землям мати.
А глава главам мати — глава Адамова,
Потому что когда жиды Христа
Распинали на лобном месте,
То крест поставили на святой главе
Адамовой.
Иерусалим-город городам отец.

Почему тот город городам отец?
Потому Иерусалим городам отец:
Во тем во граде во Иерусалиме
Тут у нас среда земле.
Собор-церковь всем церквам мати.
Почему же собор-церковь всем церквам
мати?
Стоит собор-церковь посреди града
Иерусалима,
Во той во церкви соборней
Стоит престол божественный;
На том на престоле на божественном
Стоит гробница белокаменная;
Во той гробнице белокаменной
Почивают ризы самого Христа,
Самого Христа, Царя Небесного,—
Потому собор-церква церквам мати.
Ильмень-озеро озерам мати:
Не тот Ильмень, который над Новым
градом,
Не тот Ильмень, который во Цареграде,
А тот Ильмень, который в Турецкой земле
Над начальным градом Иерусалимом.
Почему ж Ильмень-озеро озерам мати?
Выпадала с его матушка Иордань-река.
Иордань-река всем рекам мати.
Почему Иордань-река всем рекам мати?
Окрестился в ней сам Исус Христос
Со силою со небесною,
Со ангелами со хранителями,
Со двунадесятьми апостольми,
Со Иоанном, светом, со Крестителем,—
Потому Иордань-река всем рекам мати.
Фавор-гора всем горам мати.

Почему Фавор-гора горам мати?
Преобразился на ней сам Исус Христос,
Исус Христос, Царь Небесный, свет,
С Петром, со Иоанном, со Иаковом,
С двунадесятью апостолами,
Показал славу ученикам своим,—
Потому Фавор-гора горам мати.
Белый латырь-камень всем камням мати.
На белом латыре на камени
Беседовал да опочив держал
Сам Исус Христос, Царь Небесный,
С двунадесяти со апостолам,
С двунадесяти со учителям;
Утвердил он веру на камени,
Распущал он книгу Голубиную
По всей земле, по вселенныя,—
Потому латырь-камень всем камням мати.
Кипарис-древо всем древам мати.
Почему то древо всем древам мати?
На тем древе на кипарисе
Объявился нам животворящий крест.
На тем на кресте на животворящем
Распят был сам Исус Христос,
Исус Христос, Царь Небесный, свет,—
Потому кипарис всем древам мати.
Плакун-трава всем травам мати.
Почему плакун всем травам мати?
Когда жидовья Христа распяли,
Святую кровь его пролили,
Мать Пречистая Богородица
По Исусу Христу сильно плакала,
По своем сыну по возлюбленном,
Ронила слезы пречистые
На матушку на сыру землю;

От тех от слез от пречистыих
Зарождалася плакун-трава,—
Потому плакун-трава травам мати.
Океан-море всем морям мати.
Почему океан всем морям мати?
Посреди моря океанского
Выходила церковь соборная,
Соборная, богомольная,
Святого Климента, попа римского:
На церкви главы мраморные,
На главах кресты золотые.
Из той из церкви из соборной,
Из соборной, из богомольной,
Выходила Царица Небесная;
Из океана-моря она омывалася,
На собор-церковь она Богу молилася,—
От того океан всем морям мати.
Кит-рыба всем рыбам мати.
Почему же кит-рыба всем рыбам мати?
На трех рыбах земля основана.
Стоит кит-рыба — не сворохнется;
Когда ж кит-рыба поворотится,
Тогда мать-земля восколыбнется,
Тогда белый свет наш покончится,—
Потому кит-рыба всем рыбам мати.
Основана земля Святыим Духом,
А содержана Словом Божиим.
Стратим-птица всем птицам мати.
Почему она всем птицам мати?
Живет стратим-птица на океане-море
И детей производит на океане-море.
По Божьему все повелению
Стратим-птица вострепенется,
Океан-море восколыхнется;

Топит она корабли гостиные
Со товарами драгоценными,—
Потому стратим-птица всем птицам мати.
У нас индрик-зверь всем зверям отец.
Почему индрик-зверь всем зверям отец?
Ходит он но подземелью,
Прочищает ручьи и проточины:
Куда зверь пройдет,—
Тута ключ кипит;
Куда зверь тот поворотится,—
Все звери зверю поклонятся.
Живет он во святой горе,
Пьет и ест во святой горе;
Куды хочет, идет по подземелью,
Как солнышко по поднебесью,—
Потому же у нас индрик-зверь всем
зверям отец».
Возговорил Володимир-князь:
«Ой ты, гой еси, премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич!
Мне ночесь, сударь, мало спалось,
Мне во сне много виделось:
Кабы с той страны со восточной,
Кабы с другой страны со полуденной,
Кабы два зверя собиралися,
Кабы два лютые собегалися,
Промежду собой дрались-билися,
Один одного зверь одолеть хочет».
Возговорил премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«Это не два зверя собиралися,
Не два лютые собегалися,
Это Кривда с Правдой соходшшся,
Промежду собой бились-дрались,

Кривда Правду одолеть хочет.
Правда Кривду переспорила.
Правда пошла на небеса
К самому Христу, Царю Небесному;
А Кривда пошла у нас вся по всей земле,
По всей земле по свет-русской,
По всему народу христианскому.
От Кривды земля восколебалася,
От того народ весь возмущается;
От Кривды стал народ неправильный,
Неправильный стал, злопамятный:
Они друг друга обмануть хотят,
Друг друга поесть хотят.
Кто не будет Кривдой жить,
Тот причаянный ко Господу,
Та душа и наследует
Себе Царство Небесное».

Да с начала века животленного
Сотворил Бог небо со землею,
Сотворил Бог Адама со Еввою,
Наделил питаньем во светлом раю,
Во светлом раю жити во свою волю.
Положил Господь на их заповедь великую;
А и жить Адаму во светлом раю,
Не искушать Адаму с едного древа
Того сладка плоду Виноградова.
А и жил Адам во светлом раю,
Во светлом раю со своею со Еввою
А триста тридцать три годы.
Прелестила змея подколодная,
Приносила ягоды с едина древа,—
Одну ягоду воскушал Адам со Еввою
И узнал промеж собою тяжкой грех,
А и тяжкой грех и великой блуд:
Согрешил Адаме во светлом раю,
Во светлом раю со своею со Еввою.
Оне тута стали в раю нагим-наги,
А нагим-наги стали, босешуньки,—
Закрыли соромы ладонцами,
Пришли оне к самому Христу,
К самому Христу, Царю Небесному.
Зашли оне на Фаор-гору,
Кричат-ревут зычным голосом:
«Ты Небесной Царь, Исус Христос!
Ты услышал молитву грешных раб своих,
Ты спусти на землю меня трудную,

Что копать бы землю копарулями,
А копать землю копарулями,
А и сеять семена первым часом».
А Небесный Царь, милосерде свет,
Опутал на землю его трудную.
А копал он землю копарулями,
А и сеял семена первым часом,
Вырастали семена другим часом,
Выжинал он семена третьим часом.
От своих трудов он стал сытым быть,
Обуватися и одеватися.
От того колена от Адамова,
От того ребра от Еввина
Пошли христиане православные
По всей земли светорусския.
Живучи Адаме состарился,
Состарился, переставился.
Свята глава погребенная.
После по той потопе по Ноевы,
А на той горе Сионския,
У тоя главы святы Адамовы
Вырастало древо кипарисово.
Ко тому-то древу кипарисову
Выпадала книга Голубиная,
Со небес та книга повыпадала:
В долину та книга сорока пядей,
Поперек та книга двадцати пядей,
В толщину та книга тридцати пядей.
А на ту гору на Сионскую
Собиралися-соезжалися
Сорок царей со царевичем,
Сорок королей с королевичем,
И сорок калик со каликою,
И могучи-сильные богатыри.

Во единой круг становилися.
Проговорит Волотомон-царь,
Волотомон-царь Волотомонович,
Сорок царей со царевичем,
Сорок королей с королевичем,
А сорок калик со каликою
И все сильные-могучи богатыри
А и бьют челом, поклоняются
А царю Давыду Евсеевичу:
«Ты премудрый царь Давыд Евсеевич!
Подыми ты книгу Голубиную,
Подыми книгу, распечатывай,
Распечатывай ты, просматривай,
Просматривай ее, прочитывай:
От чего зачался наш белой свет?
От чего зачалося солнце праведно?
От чего зачался светел месяц?
От чего зачалася заря утрення?
От чего зачалася и вечерняя?
От чего зачалася темная ночь?
От чего зачалися часты звезды?»
Проговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«Вы сорок царей со царевичем,
А и сорок королей с королевичем,
Й вы сорок калик со каликою,
И все сильны-могучи богатыри!
Голубина книга не малая,
А Голубина книга великая:
В долину книга сорока пядей,
Поперек та книга двадцати пядей,
В толщину та книга тридцати пядей,
На руках держать книгу — не удержать,
Читать книгу — не прочести

Скажу ли я вам своею памятью,
Своей памятью, своей старою,
От чего зачался наш белой свет,
От чего зачалося солнцо праведно,
От чего зачался светел месяц,
От чего зачалася заря утрення,
От чего зачалася и вечерняя,
От чего зачалася темная ночь,
От чего зачалися часты звезды.
А и белой свет — от лица Божья,
Солнцо праведно — от очей его,
Светел месяц — от темечка,
Темная ночь — от затылечка,
Заря утрення и вечерняя — от бровей
Божьих,
Часты звезды — от кудрей Божьих!»
Все сорок царей со царевичем поклонилися,!
И сорок королей с королевичем бьют челом,
И сорок калик со каликою,
Все сильные-могучие богатыри.
Проговорит Волотомон-царь,
Волотомон-парь Волотомонович:
«Ты премудрый царь Давыд Евсеевич!
Ты скажи, пожалуй, своею памятью,
Своею памятью стародавную:
Да которой царь над царями царь?
Котора моря всем морям отец?
И котора рыба всем рыбам мати?
И котора гора горам мати?
И котора река рекам мати?
И котора древа всем древам отец?
И котора птица всем птицам мати?
И которой зверь всем зверям отец?
И котора трава всем травам мати?

И которой град всем градом отец?»
Проговорит премудрый царь,
Премудрый царь Давыд Евсеевич:
«А Небесной Царь — над царями царь,
Над царями царь, то Исус Христос.
Океан-море — всем морям отец.
Почему он всем морям отец?
Потому он всем морям отец,—
Все моря из него выпали
И все реки ему покорилися.
А кит-рыба — всем рыбам мати.
Почему та кит-рыба всем рыбам мати?
Потому та кит-рыба всем рыбам мати,—
На семи китах земля основана.
Ердань-река — рекам мати.
Почему Ердань-река рекам мати?
Потому Ердань-река рекам мати,—
Крестился в ней сам Исус Христос.
Сионская гора — всем горам мати,—
Растут древа кипарисовы,
А берется сера по всем церквам,
По всем церквам вместо ладану.
Кипарис-древо — всем древам отец.
Почему кипарис всем древам отец?
Потому кипарис всем древам отец,—
На нем распят был сам Исус Христос,
То Небесной Царь.
Мать Божья плакала Богородица,
А плакун-травой утиралася,
Потому плакун-трава всем травам мати.
Единорог-зверь — всем зверям отец.
Почему единорог всем зверям отец?
Потому единорог всем зверям отец,—
А и ходит он под землею,

А не держут его горы каменны,
А и те-то реки его быстрые;
Когда выйдет он из сырой земли,
А и ищет он сопротивника,
А того ли люта льва-зверя;
Сошлись оне со львом во чистом поле,
Начали оне, звери, дратися:
Охота им царями быть,
Над всемя зверями взять болыпину,
И дерутся оне о своей большине.
Единорог-зверь покоряется,
Покоряется он льву-зверю,
А и лев подписан — царем ему быть,
Царю быть над зверями всем,
А и хвост у него колечиком.
А нагай-птица — всем птицам мати,
А живет она. на океане-море,
А вьет гнездо на белом камени;
Набежали гости корабельщики
А на то гнездо нагай птицы
И на его детушак на маленьких,
Нагай-птица вострепенется,
Океан-море восколыблется,
Кабы быстры реки разливалися,
Топят много бусы-корабли,
Топят много червленые корабли,
А все ведь души напрасные.
Ерусалим-град — всем градам отец.
Почему Ерусалим всем градам отец?
Потому Ерусалим всем градам отец,
Что распят был в нем Исус Христос,
Исус Христос, сам Небесной Царь,
Опричь царства Московского».

Во граде было в Иерусалиме
При царе было при Федоре,
Жила царица благоверная
Святая София Перемудрая.
Породила она себе три дочери,
Три дочери да три любимые,
Четвертого сына Егория,
Егория, света, Храброго:
По колена ноги в чистом серебре,
По локоть руки в красном золоте,
Голова у Егория вся жемчужная,
По всем Егорие часты звезды.
С начала было света вольного
Не бывало на Иерусалим-град
Никакой беды, ни погибели;
Наслал Господь наслание
На Иерусалим-град:
Напустил Господь царища Демьянища,
Безбожного пса бусурманища.
Победил злодей Иерусалим-город,
Сечет и рубит и огнем палит,
Царя Федора в полон берет,
В полон берет, в столб закладывает.
Полонил злодей три отроцы,
Три отроцы и три дочери,
А четвертого чудного отроца
Святого Егория Храброго.
Увозил Егорья во свою землю,
Во свою землю во неверную.

Он и стал пытать, крепко спрашивать
«А скажи, Егорий, какова роду,
Какова роду, какова чину?
Царского роду, аль боярского,
Аль того чину княжевинского?
Ты которой вере веруешь?
Ты которому Богу молишься?
Ты поверуй веру ты ко мне царю,
Ко мне царю, к моим идолам!»
Святой Егорий, свет, глаголует:
«Ты, злодей царище бусурманище!
Я не верую веры твоей неверныей,
Ни твоим богам, ко идолам,
Ни тебе, царищу бусурманищу!
Верую в веру крещеную,
Во крещеную, богомольную,
Самому Христу, Царю Небесному,
Во Мать Пресвятую Богородицу,
Еще в Троицу неразделимую!»
Вынимал злодей саблю острую,
Хотел губить их главы
По их плеча могучие:
«Ой вы, гой еси, три отроцы,
Три отроцы царя Федора!
Вы покиньте веру христианскую,
Поверуйте мою латынскую,
Латынскую бусурманскую!
Молитесь богам моим кумирскиим,
Поклоняйтеся моим идолам!»
Три отроцы и три родны сестры
Сабли острой убоялися,
Царищу Демьянищу преклонилися:
Покидали веру христианскую,
Начали веровать латынскую,

Латынскую бусурманскую.
Царище Демьянище,
Безбожный царь бусурманище,
Возговорил ко святому
Егорию Хораброму:
«Ой ты, гой еси, чудный отроце,
Святый Егорий Хорабрый!
Покинь веру истинную, христианскую,
Поверуй веру латынскую!
Молись моим богам кумирскиим,
Поклоняйся моим идолам!»
Святый Егорий проглаголует:
«Злодей царище Демьянище,
Безбожный пес бусурманище!
Я умру за веру христианскую,
Не покину веру христианскую!
Не буду веровать латынскую,
Латынскую бусурманскую,
Не буду молиться богам твоим
кумирскиим,
Не поклонюся твоим идолам!»
На то царище распаляется,
Повелел Егорья, света, мучити
Он и муками разноличными.
Повелел Егорья во пилы пилить;
По Божьему повелению,
По Егориеву молению
Не берут пилы жидовские:
У пил зубья позагнулися,
Мучители все утомилися,
Ничего Егорью не вредилося,
Егорьево тело соцелялося.
Восставал Егорий на резвы ноги —
Поет стихи херувимские,

Превозносит гласы все архангельские.
Возговорит царище Демьянище
Ко святому Егорью Хораброму:
«Ой ты, гой еси, чудный отроце,
Святой Егорий Хорабрый!
Ты покинь веру истинную, христианскую,
Поверуй в веру латынскую!»
А святой Егорий проглаголует:
«Я умру за веру христианскую,
Не покину веру христианскую!
Не буду веровать во латынскую,
Латынскую бусурманскую!»
На то царище опаляется,
В своем сердце разозляется.
Повелел Егорья в топоры рубить.
Не довлеть Егорья в топоры рубить:
По Божию повелению,
По Егориеву молению
Не берут Егорья топоры немецкие:
По обух лезья преломилися,
А мучители все приутомилися,
Ничего Егорыо не вредилося,
Егорьево тело соцелялося.
Да восстает Егорий на резвы ноги —
Он поет стихи херувимские,
Превозносит гласы архангельские.
Возговорит царище Демьяпище
Ко Егорию Хораброму:
«Ой ты, гой еси, Егорий Хорабрый!
Поверуй веру латынскую!»
А святый Егорий проглаголует:
«Я умру за веру христианскую,
Не покину веру христианскую!
Не буду веровать латынскую».

Царище Демьянище на него опаляется;
Повелел Егорья в сапоги ковать,
В сапоги ковать гвозди железные.
Не добре Егорья мастера куют:
У мастеров руки опущалися,
Ясные очи помрачалися.
Ничего Егорью не вредилося,
Егорьево тело соцелялося.
А злодей царище Демьянище
Повелел Егорья во котел сажать,
Повелел Егорья во смоле варить:
Смола кипит, яко гром гремит,
А посверьх смолы Егорйй плавает;
Он поет стихи херувимские,
Превозносит гласы все архангельские.
Возговорит царище Демьянище:
«Покинь веру истинную, христианскую,
Поверуй мою веру латынскую,
Латынскую бусурманскую!»
Святый Егорйй проглаголует:
«Я не буду веровать веру бусурманскую,
Я умру за веру христианскую!»
На то царище Демьянище опаляется,
Повелел своим мучителям:
«Ой вы, гой еси, слуги верные,
Вырывайте скоро глубок погреб!»
Тогда же его слуги верные
Вырывали глубок погреб:
Глубины погреб сорока сажен,
Ширины погреб двадсяти сажен.
Посадил Егорья во глубок погреб,
Закрывал досками железными,
Задвигал щитами дубовыми,
Забивал гвоздями полужёными,

Засыпал песками рудожелтыми,
Засыпал он и притаптывал,
И притаптывал и приговаривал:
«Не бывать Егорью на святой Руси!
Не видать Егорью света белого,
Не обозреть Егорью солнца красного,
Не видать Егорью отца и матери,
Не слыхать Егорью звона колокольного,
Не слыхать Егорью пения церковного!»
И сидел Егорий тридсять лет.
А как тридсять лет исполнилось,
Святому Егорью во сне виделось:
Да явилося солнце красное,
Еще явилася Мать Пресвятая Богородица,
Святу Егорью, свет, глаголует:
«Ой ты еси, святый Егорий, свет,
Храбрый!
Ты за это ли претерпение
Ты наследуешь себе Царство Небесное!»
По Божьему повелению,
По Егория Храброго молению
От свята града Иерусалима
Поднималися ветры буйные.
Разносило пески рудожелтые,
Поломало гвозди полужёные,
Разнесло щиты дубовые,
Разметало доски железные,
Выходил Егорий на святую Русь.
Завидел Егорий свету белого,
Услышал звону колокольного,
Обогрело его солнце красное.
И пошел Егорий по святой Руси,
По святой Руси, по сырой земле
Ко тому граду к Иерусалиму,

Где его родима матушка
На святой молитве Богу молится.
Приходил Егорий во Иерусалим-город.
Иерусалим-город пуст-пустехонек:
Вырубили его и выжегли!
Нет ни старого, нет ни малого.
Стоит одна церковь соборная,
Церковь соборная, богомольная.
А во церькови во соборныей,
Во соборныей, богомольныей
Стоит его матушка родимая
Святая София Перемудрая,
На молитвах стоит на Исусовых:
Она Богу молит об своем сыну,
Об своем сыну об Егорию.
Помолимши Богу, оглянулася;
Она узрела и усмотрела
Свово чаду, свово милого
Свята Егория, света, Храброго;
Святу Егорью, свет, глаголует:
«Ой ты еси, мое чадо милое,
Святой Егорий, свет, Храбрый!
Где ты был, где разгуливал?»
Святый Егорий, свет, глаголует:
«Ой сударыня, моя матушка,
Святая Премудрая София!
Был я у злодея царища Демьянища,
Безбожного злодея бусурманища,
Претерпел я муки разные,
Муки разные, разноличные.
Государыня моя матушка,
Святая София Премудрая!
Воздай мне свое благословение,—
Поеду я по всей земле светлорусской

Утвердить веру христианскую!»
Свету Егорию мать глаголует:
«Ты поди, чадо милое!
Ты поди далече во чисты поля,
Ты возьми коня богатырского
Со двенадесять цепей железных
И со сбруею богатырскою,
Со вострым копьем со булатныим
И со книгою со Евангельем».
Тут же Егорий поезжаючи,
Святую веру утверждаючи,
Бусурманскую веру побеждаючи,
Наезжал на леса на дремучие.
Леса с лесами совивалися,
Ветья по земле расстилалися —
Ни пройдтить Егорью, ни проехати.
Святой Егорий глаголует:
«Вы лесы, лесы дремучие!
Встаньте и расшатнитеся,
Расшатнитеся, раскачнитеся.
Порублю из вас церкви соборные,
Соборные да богомольные!
В вас будет служба Господняя.
Зароститеся вы, леса,
По всей земле светлорусской,
По крутым горам по высокиим!»
По Божьему все повелению,
По Егорьеву все молению
Разрослись леса по всей земле,
По всей земле светлорусской,
По крутым горам по высокиим;
Растут леса, где им Господь повелел.
Еще Егорий поезжаючи,
Святую веру утверждаючи,

Бусурманскую веру побеждаючи,
Наезжал Егорий на реки быстрые,
На быстрые, на текучие,—
Нельзя Егорью проехати,
Нельзя святому подумати.
«Ой вы еси, реки быстрые,
Реки быстрые, текучие!
Протеките вы, реки, по всей земли,
По всей земли святорусскией,
По крутым горам по высокиим,
По темным лесам, по дремучиим;
Теките вы, реки, где вам Господь
повелел!»
По Божьему велению,
По Егориеву молению
Протекли реки, где им Господь повелел.
Святой Егорий поезжаючи,
Святую веру утверждаючи,
Наезжал на горы на толкучие:
Гора с горой столконулася —
Ни пройдтить Егорью, ни проехати.
Егорий святой проглаголывал:
«Вы горы, горы толкучие!
Станьте вы, горы, по-старому.
Поставлю на вас церковь соборную,
В вас будет служба Господняя!»
Святой Егорий проезжаючи,
Святую веру утверждаючи,
Наезжал Егорий на стадо звериное,
На серых волков на рыскучиих.
И пастят стадо три пастыря,
Три пастыря да три девицы,
Егорьевы родные сестрицы.
На них тела, яко еловая кора, —

Влас на них, как ковыл-трава,—
Ни пройдтить Егорью, ни проехати.?
Егорий святой проглаголывал:
«Вы волки, волки рыскучие!
Разойдитеся, разбредитеся,
По два, по три, до единому
По глухим степям, по темным лесам,
А ходите вы повременно,
Пейте вы, ешьте повеленное
От свята Егория благословления!»
По Божьему все повелению,
По Егориеву молению
Разбегалися звери по всей земли,
По всей земли светлорусскией.
Они пьют, едят повеленное,
Повеленное, благословленное
От Егория Храброго.
Еще же Егорий поезжаючи,
Святую веру утверждаючи,
Бусурманскую веру побеждаючи,
Наезжал Егорий на стадо на змеиное —
Ни пройдтить Егорью, ни проехати.
Егорий святой проглаголывал:
«Ой вы, гой еси, змеи огненные!
Рассыпьтесь, змеи, по сырой земле
В мелкие дробные череньицы.
Пейте и ешьте из сырой земли!»
Святой Егорий поезжаючи,
Святую веру утверждаючи,
Приезжал Егорий
К тому ко городу Киеву.
На тех вратах на Херсонскиих
Сидит Черногар-птица,
Держит в когтях Осетра-рыбу —

Святому Егорью не проехать будет.
Святой Егорий глаголует:
«Ох ты, Черногар-птица!
Возвейся под небеса,
Полети на океан-море.
Ты и пей и ешь в океан-море,
И детей производи на океан-море!»
По Божьему повелению,
По Егорьеву молению
Подымалась Черногар-птица под небеса,
Полетела она на океан-море;
Она пьет и ест в океан-море
И детей выводит на океан-море.
Святой Егорий проезжаючи,
Святую веру утверждаючи,
Наезжал палаты белокаменны,
Да где же пребывает царище Демьянище,
Безбожный пес бусурманище.
Увидел его царище Демьянище,
Безбожный пес бусурманище,
Выходил он из палаты белокаменной,
Кричит он по-звериному,
Визжит он по-змеиному;
Хотел победить Егорья Храброго.
Святой Егорий не устрашился,
На добром коне приуправился,
Вынимает меч-саблю вострую,
Он ссек его злодейскую голову
По его могучие плечи;
Подымал палицу богатырскую,
Разрушил палаты белокаменные,
Очистил землю христианскую,
Утвердил веру самому Христу,
Самому Христу, Царю Небесному,

Владычице Богородице,
Святой Троице неразделимые.
Он берет свои три родных сестры,
Приводит к Иордань-реке:
«Ой вы, мои три родных сестры!
Вы умойтеся, окреститеся,
Ко Христову гробу приложитеся!
Набралися вы духу нечистого,
Нечистого, бусурманского:
На вас кожа, как еловая кора,
На вас власы, как камыш-трава!
Вы поверуйте веру самому Христу,
Самому Христу, Царю Небесному,
Владычице Богородице,
Святой Троице неразделимые!»
Умывалися, окрещалися,
Камыш-трава с них свалилася,
И еловая кора опустилася.
Приходил Егорий к своей матушке
родимой:
«Государыня моя, матушка родимая,
Премудрая Софья!
Вот тебе три дочери,
А мне три родных сестры!»
Егорьева много похождения,
Велико его претерпение!
Претерпел муки разноличные
Все за наши души многогрешные!
Поем славу святу Егорию,
Святу Егорию, свет, Хораброму!
Во веки его слава не минуется И во веки веков! Аминь!

Посторон святого града Иерусалима
На земли было три царства беззаконныих:
Первое царство был Содом-город,
А второе царство был Гомор-город,
А третье было царство Рахлинское.
На ихнее беззаконие великое
Да не мог на них сам Господь смотреть.
Содом и Гомор Господь скрозь земли прослал,
А на этое третье царство, на Рахлинское,
Напущал Господь Бог на них змея лютого.
Давали они со города скотиною
Ко лютому змею на съедение
И ко пещерскому на прожрение.
Во граде скота у них мало оста лося:
Давали они со града по головы,
По головы человеческой
Ко лютому змею на съедение,
Ко пещерскому на прожреиие.
Во граде людей у них мало оставалося.
Собиралися все жители рахлинские
К самому они царю на широкий двор;
Метали они жеребьем самоволжевым
Со самым царем со Агапием.
Но жеребье царю доставалося
Ко лютому змею идтить па съедение,
Ко пещерскому на прожрение.
Прикручинился царь и припечалился.
Возговорит ему царица рахлинская:
«Не кручинься, царь, и не печалуйся.

У нас есть с тобой кем заменитися,
У нас есть с тобой дитя единое:
Она единая дочь немилая,
Она верует веру все не нашую,
Богу молится она распятому.
Отдадим мы Олексафию ко лютому змею,
Ко лютому змею на съедение,
Ко пещерскому на прожрение».
Многой радостью царь изнаполнился,
Приходил он в палаты белокаменные
Ко своей ко дщери к одинокия,
Вызывал он в упокой ее во особый,
Уговаривал он дочь, обманывал:
«Ты, прекрасная Олексафия Агапиевна,
Ты вставай-ка, Олексафия, из утра ранешеным
Умывайся, девица, белешенько
И снаряжайся, Олексафия, хорошехонько:
Из утра я тебя буду замуж давать
Ты в которую веру веруешь».
Срадовалася Олексафия, извеселилася,
На ложницу она спать не ложилася:
Всю темную ночь она Богу молилася,
Молилася она Спасу пречистому,
Второму Миколы Барградскому,
Третьему Егорью, свету, Храброму.
Между тем девицы и утро пришло.
Вставала Олексафия ранешенько,
Умывалася она белешенько,
Снаряжалась она хорошехонько,
Выходила Олексафия на крутой крылец.
Взглянула Олексафия на широкий двор:
Посреди двора было царского —
Тут стоит карета сама черная,
Припряжены кони неученые,

Посажен детина в платье травурном,
Ино тут же Олексафия догадалася,
Горячим слезам она обливалася:
«Не на то меня мать спородила,
Чтоб отдать меня во свою веру,
А на то меня мать спородила:
Отдает меня батюшка ко люту змею,
Ко люту змею на съедение,
Ко пещерскому на прожрение».
Повели Олексафию со крута крыльца,
Сажали Олексафию в карету черную,
Повезли Олексафию ко синю морю,
Ко тому ко восходу ко змеиному.
Выходила Олексафия из кареты вон,
Садилась Олексафия на крутой берег,
Ко тому ко морю ко синему.
Уезжал детина в платье травурном,
Оставалась Олекеафия одинешенька.
На листу у Олексафии было написано:
Святые ангелы были все, архангелы.
Молилась Олексафия Спасу пречистому,
Второму Миколы Барградскому,
Третьему Егорью, свету, Храброму.
Услышал Господь Бог ее моленье,
Посылал Господь Бог Егорья Храброго
Для хранения девицы от змея лютого.
Приезжал Егорий на добром коне,
Он слезал, Егорий, с коня храброго;
Он поклон воздал девицы низешенько:
«Бог на помочь тебе, царская дочь Олексафия!»
Давал Егорий Храбрый свой шелков повод
Олексафии девицы на беды руки:
«Подержи ты,— говорит,— Олексафия, моего
коня,

А больше того смотри сама на сине море:
Когда на море волна будет подыматися,
Из пещер змея лютая появлятися,
Ты тогда меня, девица, ото сна сбуди».
Он возговорил, Егорий, а сам спать уснул.
Держала Олексафия коня храброго,
Больше того смотрела на сине море.
На море волна стала колыбатися,
Но тут же Олексафия она испугалася,
Горячими слезами она обливалася,
Начала девица Егорья ото сна будить.
Не могла она Егорья ото сна сбудить,
Она жалко, Олексафия, сама росплакала.
Покатились у Олексафии горючи слезы
На Егорьево на бело лице,—
Оттого Егорий ото сна восстал.
Он берет свое жезло булатное,
Он пошел, Егорий, ко синю морю,
Ко тому ко восходу ко змеиному.
Он бьет змею копьем во прожорище:
«Ты будь, змея, и кротка, и смирна,
Ты пей и ешь мое повеленное,
Олексафиено благословенное».
Распоясал Егорий свой шелков пояс,
Он продел змеи насквозь прожорище,
Он давал Олексафии на белы руки,
Он давал, Егорий, сам наказывал:
«Поведиткась, Олексафия, змея лютого
Во свое во царство Рахлинское.
Скажи батюшке царю Агапию,
Пущай поверует веру христианскую,
Пусть состроит он три церквы соборные.
Ежель не поверует он веры, христианския,
Ты пусти змею на свою волю,

Потребит змея их всех до единого,
Не оставит им людей на Семены».
Повела Олексафия змея лютого
Во свое царство во Рахлинское,
Становилась Олексафия посреди града,
Закричала Олексафия женским голосом:
«Ты услышь, мой отец, рахлипский царь!
Ты поверуешь ли веру христианскую,
Ты состроишь ли три церкви соборныих?
Ежель ты не поверуешь веры христианский,
Я пущу змею на свою волю,
Потребит змея вас всех до единого,
Не оставит вам людей на семены».
Царь со радости он веры поверовал,
Он создал свою заповедь великую:
«Я сострою три церквы соборные:
Церковь Матери Божьей Богородицы,
Еще Троицы Живоначальныя
И святому Егорью, свету, Храброму.
Я не раз Егорью буду в году веровать,
Я не раз в году — два раза

А из пустыни было Ефимьевы,
Из монастыря из Боголюбова,
Начинали калики наряжатися
Ко святому граду Иерусалиму.
Сорок калик их со каликою
Становилися во единой круг,
Оне думали думушку единую,
А едину думушку крепкую;
Выбирали болыпева атамана
Молоды Касьяна сына Михайлыча.
А и молоды Касьян сын Михайлович
Кладет он заповедь великую
На всех тех дородных молодцов:
«А идтить нам, братцы, дорога
не ближняя
Идти будет ко городу Иерусалиму,
Святой святыне помолитися,
Господню гробу приложитися,
Во Ердань-реке искупатися,
Нетленною ризой утеретися,
Идти селами и деревнями,
Городами теми с пригородками.
А в том-то ведь заповедь положена:
Кто украдет или кто солжет,
Али кто пустится на женской блуд,
Не скажет большему атаману,
Атаман про то дело проведает,—
Едина оставить во чистом поле
И окопать по плеча во сыру землю».

И в том-то ведь заповедь подписана,
Белые рученьки исприложены:
Атаман Касьян сын Михайлович,
Податаманья — брат его родной
Молоды Михаила Михайлович.
Пошли калики в Иерусалим-град.
А идут неделю уже споряду,
Идут уже время немалое,
Подходят уже они под Киев-град,
Сверх тое реки Чёреги,
На его потешных на островах
У великова князя Владимира
А и вышли оне из раменья,
Встречу им-то Владимир-князь:
Ездит он за охотою,
Стреляет гусей, белых лебедей,
Перелетных малых уточак,
Лисиц, зайцов всех поганивает.
Пригодилося ему ехати поблизости.
Завидели его калики тут перехожие,
Становилися во единой круг,
Клюки-посохи в землю потыкали,
А и сумочки исповесили,
Скричат калики зычным голосом,—
Дрогнет матушка сыра земля,
С дерев вершины попадали.
Под князем конь окорачился,
А богатыри с коней попадали,
А Спиря стал постыривать,
Сёма стал пересёмовать.
Едва пробудится Владимир князь,
Рассмотрил удалых добрых молодцов,
Оне-то ему поклонилися,
Великому князю Владимиру,

Прошают у него святую милостыню,
А и чем бы молодцам душа спасти.
Отвечает им ласковой Владимир-князь:
«Гой вы еси, калики перехожие!
Хлебы с нами завозные,
А и денег со мною не годилося,
А и езжу я, князь, за охотою,
За зайцами и за лисицами,
За соболи и за куницами
И стреляю гусей, белых лебедей,
Перелетных малых уточак,
Изволите вы идти во Киев-град
Ко душе княгине Апраксевне;
Честна роду дочь королевична
Напоит-накормит вас, добрых молодцов,
Наделит вам в дорогу злата-серебра».
Недолго калики думу думали,
Пошли ко городу ко Киеву.
А и будут в городе Киеве,
Середи двора княженецкова,
Клюки-посохи в землю потыкали,
А и сумочки исподвесили,
Подсумочья рыта бархата,
Скричат калики зычным голосом,—
С теремов верхи повалялися,
А с горниц охлупья попадали,
В погребах питья всколыбалися.
Становилися во единой круг,
Прошают святую милостыню
У молоды княгини Апраксевны.
Молода княгиня испужалася,
А и больно она передрогнула,
Посылает стольников и чашников
Звать калик во светлу гридню.

Пришли тут стольники и чашники,
Бьют челом, поклоняются
Молоду Касьяну Михайлову
Со своими его товарищами
Хлеба есть во светлу гридню
К молодой княгине Апраксевне.
А и тут Касьян не ослушался,
Походил во гридню во светлую,
Спасову образу молятся,
Молодой княгине поклоняются.
Молода княгиня Апраксевна,
Поджав ручки, будто турчаночка,
Со своими нянюшки и мамушки,
С красными сенными девушки.
Молоды Касьян сын Михайлович
Садился в место большее,
От лица его молодецкова,
Как бы от солнучка от Краснова,
Лучи стоят великие.
Убирались тут все добры молодцы,
А и те калики перехожие
За те столы убраные.
А и стольники-чашники
Поворачивают-пошевеливают
Своих оне приспешников,
Понесли-то ества сахарные,
Понесли питья медвяные.
А и те калики перехожие
Сидят за столами убраными,
Убирают ества сахарные,
А и те ведь пьют питья медвяные,
И сидят oнe время час-другой,
Во третьем часу подымалися,
Подымавши, оне Богу молятся,

За хлеб за соль бьют челом
Молодой княгине Апраксевне
И всем стольникам и чашникам.
И того оне еще ожидаючи
У молодой княгини Апраксевны,—
Наделила б на дорогу златом-серебром,
Сходить бы во град Иерусалим.
А у молодой княгини Апраксевны
Не то в уме, не то в разуме:
Пошлет Алешуньку Поповича
Атамана их уговаривати
И всех калик перехожиих,
Чтоб не идти бы им сего дня и сего числа
И стал Алеша уговаривати
Молода Касьяна Михайловича,
Зовет к княгине Апраксевне
На долгие вечеры посидети,
Забавные речи побаяти,
А сидеть бы наедине во спальне с ней.
Молоды Касьян сын Михайлович,
Замутилось его сердце молодецкое,
Отказал он Алеше Поповичу,
Не идет на долгие вечеры
К молодой княгине Апраксевне
Забавные речи баяти.
На то княгиня осердилася,
Посылает Алешуньку Поповича
Прорезать бы его суму рыта бархата,
Запихать бы чарочку серебряну,
Которой чарочкой князь на приезде пьет|
Алеша-то догадлив был:
Распорол суму рыта бархата,
Запихал чарочку серебряну
И зашивал ее гладехонько,

Что познать было не можно то.
С тем калики и в путь пошли,
Калики с широка двора,
С молодой княгиней не прощаются,
А идут калики не оглянутся.
И верст десяток отошли оне
От стольнова города Киева,
Молода княгиня Апраксевна
Посылает Алешу во погон за ним.
Молоды Алеша Попович млад
Настиг калик во чистом поле,
У Алеши вежство нерожденое,
Он стал с каликами вздорити,
Обличает ворами-разбойниками:
«Вы-то, калики, бродите по миру по
крещеному,
Кого окрадите, своим зовете,
Покрали княгиню Апраксевну,
Унесли вы чарочку серебряну,
Которой чарочкой князь на приезде пьет!»
А в том калики не даются ему,
Молоду Алеше Поповичу,
Не давались ему на обыск себе.
Поворчал Алешенька Попович млад,
Поехал ко городу Киеву
И так приехал во стольной Киев-град.
Во то же время и во тот же час
Приехал князь из чиста поля
И с ним Добрынюшка Никитич млад.
Молода княгиня Апраксевна
Позовет Добрынюшку Никитича,
Посылает за каликами,
За Касьяном Михайловичем.
Втапоры Добрынюшка не ослушался,

Скоро поехал во чисто поле,
У Добрыни вежство рожденое и ученое,
Настиг он калик во чистом поле,
Скочил с коня, сам бьет челом:
«Гой еси, Касьян Михайлович,
Не наведи на гнев князя Владимира,
Прикажи обыскать калики перехожие,
Нет ли промежу вас глупова!»
Молоды Касьян сын Михайлович
Становил калик во единой круг
И велел он друг друга обыскивать
От малова до старова,
От старова и до больша лица,
До себя, млада Касьяна Михайловича.
Нигде та чарочка не явилася —
У млада Касьяна пригодилася.
Брат его, молоды Михаила Михайлович
Принимался за заповедь великую,
Закопали атамана по плеча во сыру землю,
Едина оставили во чистом поле
Молода Касьяна Михайловича,
Отдавали чарочку серебряну
Молоду Добрынюшке Никитичу,
И с ним написан виноватой тут
Молоды Касьян Михайлович.
Добрыня поехал он во Киев-град,
А и те калики — в Иерусалим-град.
Молоды Касьян сын Михайлович
С ними, калики, прощается.
И будет Добрынюшка в Киеве
У млады княгини Апраксевны,
Привез он чарочку серебряну,
Виноватова назначено —
Молода Касьяна сына Михайлова.

А с того время-часу захворала она
скорбью недоброю:
Слегла княгиня в великое во агноище.
Ходили калики в Иерусалим-град,
Вперед шли три месяца.
А и будут в граде Иерусалиме,
Святой святыне помолилися,
Господню гробу приложилися,
Во Ердане-реке искупалися,
Нетленною ризою утиралися,
А всё-то молодцы отправили;
Служили обедни с молебнами
За свое здравие молодецкое,
По поклону положили за Касьяна
Михайловича.
А и тут калики не замешкались,
Пошли ко городу Киеву
И ко ласкову князю Владимиру.
И идут назад уже месяца два,
На то место не угодили они,
Обошли маленькой сторонкою.
Его, молода Касьяна Михайловича,
Голосок наносит помалехоньку.
А и тут калики остоялися,
А и место стали опознавать,
Подалися малехонько и увидели
Молода Касьяна сын Михайловича:
Он ручкой машет, голосом кричит.
Подошли удалы добры молодцы,
Вначале атаман, родной брат его
Михаила Михайлович,
Пришли все оне, поклонилися,
Стали здравствовать.
Подает он, Касьян, ручку правую,

А оне-то к ручке приложилися,
С ним поцеловалися
И все к нему переходили.
Молоды Касьян сын Михайлович
Выскакивал из сырой земли,
Как ясен сокол из тепла гнезда.
А все оне, молодцы, дивуются,
На его лицо молодецкое
Не могут зрить добры молодцы,
А и кудри на нем молодецкие
до самого пояса
И стоял Касьян не мало число,—
Стоял в земле шесть месяцов,
А шесть месяцов будет полгода.
Втапоры пошли калики ко городу Киев
Ко ласкову князю Владимиру.
Дошли оне до чудна креста Леванидова:
Становилися во единой круг,
Клюки-посохи в землю помыкали,
И стоят калики потихохуньку.
Молоды Михаила Михайлович
Атаманом еще правил у них,
Посылает легкова молодчика
Доложиться князю Владимиру:
«Прикажет ли идти нам пообедати?»
Владимир-князь пригодился в доме,
Послал он своих клюшников-ларешников
Побить челом и поклонитися им-то,
каликам
Каликам пообедати,
И молоду Касьяну на особицу.
И тут клющники-ларешники
Пришли ода к каликам, поклонилися,

Бьют челом к князю пообедати.
Пришли калики на широкий двор,
Середи двора княженецкова
Поздравствовал ему Владимир-князь,
Молоду Касьяну Михайловичу,
Взял его за белы руки,
Повел во светлу гридню.
А втапоры молоды Касьян Михайлович
Спросил князя Владимира
Про молоду княгиню Апраксевну:
«Гой еси, сударь Владимир-князь!
Здравствует ли твоя княгиня
Апраксевна?»
Владимир-князь едва речи выговорил:
«Мы-де уже неделю-другу не ходим
к ней».
Молоды Касьян тому не брезгует,
Пошел со князем во спальню к ней,
А и князь идет, свой нос зажал,
Молоду Касьяну то ничто ему,
Никакова духу он не верует.
Отворяли двери у светлы гридни,
Раскрывали окошечки косящатые,
Втапоры княгиня прощалася,
Что нанесла речь напрасную.
Молоды Касьян сын Михайлович
А и дунул духом святым своим
На младу княгиню Апраксевну,—
Не стало у ней того духу-пропасти,
Оградил ее святой рукой,
Прощает ее плоть женскую,
Захотелось ей, и пострада она:
Лежала в страму полгода.
Молоды Касьян сын Михайлович

Пошел ко князю Владимиру во светлу
гридню,
Помолился Спасу образу
Со своими каликами перехожими,
И сажалися за убраны столы,
Стали пить-есть, потешатися.
Как будет день в половина дня,
А и те калики напивалися,
Напивалися и наедалися.
Владимир-князь убивается,
А калики-то в путь наряжаются.
Просит их тут Владимир-киязь
Пожить-побыть тот денек у себе.
Молода княгиня Апраксевна
Вышла из кожуха, как из пропасти.
Скоро она убиралася,
Убиралася и наряжалася,
Тут же к ним к столу пришла
С няньками, с мамками
И с сенными красными девицами.
Молоду Касьяну поклоняется
Без стыда без сорому,
А грех свой на уме держит.
Молоды Касьян сын Михайлович
Тою рученькой правою размахивает
По тем ествам сахарныем,
Крестом огражает и благословляет,
Пьют-едят, потешаются.
Втапоры молоды Касьян сын Михайлович
Вынимал из сумы книжку свою,
Посмотрил и число показал,
Что много мы, братцы, пьем-едим,
прохлажаемся
Уже третий день в доходе идет,
И пора нам, молодцы, в путь идти.
Вставали калики на резвы ноги,
Спасову образу молятся
И бьют челом князю Владимиру
С молодой княгиней Апраксевной
За хлеб за соль его,
И прощаются калики с князем
Владимиром
И с молодою княгинею Апраксевною.
Собрались оне и в путь пошли
До своего монастыря Боголюбова
И до пустыни Ефимьевы.
То старина, то и деянье.

Аи же ты, Кирик младенец
Трехгодный без двух месяцей
И мать твоя Улита!
И нашли этого Кирика младенца
У Максимьяна-царя во граде,
Во соборной церкви апостольской
Против Петра и Павла.
Читает книгу Кирик младенец
Трехгодный без двух месяцей,
Й стоит тут его мать Улита.
Приходят злы мученики царя.
Максимьяна,
Говорили Кирику младенцу:
«Ай же ты, Кирик младенец
Трехгодный без двух месяцей
И мати твоя Улита!
И ты поверуй во веру нашую,
Поклонить нашим богам-идолам».
И говорил-то Кирик младенец:
«Аи же вы, злы мучители Царя Максимьяна!
И не поверую я в веру вашую,
И не поклонюсь я вашим богам-идолам,
Какой ответ со первого дни,
Такой ответ и до последнего дни».
И взяли эты злы мучители
Кирика младенца
Трехгодного без двух месяцей
И матерь его Улиту,

Повели к Максимьяну-царю ко мучителю.
Говорил Максимьян-царь:
«Ай ты, Кирик младенец
Трехгодный без двух месяцей
И мати твоя Улита!
Ты поверуй в веру нашую
И поклонись нашим богам-идолам».
И говорил ли Кирик младенец
Трехгодный без двух месяцей:
«Ай ты, Максимьян-царь!
Не поверую я в веру вашую
И не поклонюсь я вашим богам-идолам;
Какой ответ со первого дни,
Такой и до последнего дни».
Возъяровался Максимьян, царь-мучитель,
Приказал своим злым мучителям:
«Вы возьмите, мои злы мучители,
Кирика младенца
Трехгодного без двух месяцей
И матерь его Улиту
На воде топить».
Кирик младенец на воде гоголем пловет,
Гоголем пловет — голова вверху,
И сам стихи поет херувимский;
Голос у него по-архангельски.
Разъяровался Максимьян, царь-мучитель,
На того ли Кирика младенца
Трехгодного без двух месяцей
И на матерь его на Улиту.
«Аи же вы, мои злы мучители!
Вы возьмите Кирика младенца
Топором рубить».
И начали его злы мучители
Топором рубить.

Во топоре все лезья приломалися.
Он, Кирик младенец, стоем стоит,
Ничто ему, святому не диялось;
И сам песни поет херувимский,
Голос у него по-архангельски.
Возъяровался Максимьян, царь-мучитель
Приказал своим злым мучителям:
«Вы возьмите Кирика младенца
В колесе вертеть».
Он, Кирик младенец, стоем стоит,
Стоем стоит, сам стихи поет херувимскии
Голос у него по-архангельски.
Возъяровался Максимьян, царь-мучитель
Приказал ли своим злым мучителям:
«Идите-тко в поле широкое,
Копайте яму глубокую —
Глубиной-то яму до пяти сажен,
Шириной-то яму десяти сажен,
И насыпайте в эту яму великую
Угля зрелого,
Поставьте на эти на угли на зрелыи
котел железны
Накладите туды селитры-олова
И раздуйте эты угли зрелыи
Этыми мехами да великими».
Затряслась и мать сыра земля на три
поприща
Ужаснулася мати его Улита
Этого реву котельного.
Говорил ли Кирик младенец:
«Мати моя Улита!
Не устрашись реву котельного,
Господь Бог нас помилует».
И говорил ли Максимьян, царь-мучитель

«Иди, Кирик младенец, в котел железный,
Разварена там селитра и олово
Во том котле да во железном».
И зашел-то Кирик младенец
Со матерью со Улитою,
И говорил-то Кирик младенец:
«Максимьян, царь-мучитель!»
Кирик младенец стоем стоит
Во том котле да во железноем
И сам стихи поет херувимский,
И голос у него по-архангельски.
Говорил ли Кирик младенец
Максимьяну-царю:
«Ай же ты, Максимьян, царь-мучитель!
Разварено у тебя в том котле селитра
и олово,
Как море да ледяное.
Аи ты, Максимьян, царь-мучитель!
Пихни свой перст по первому суставу
Во этот котел железный».
Ушибло у Максимьяна-царя
Перст по первому суставу.
Возъяровался Максимьян, царь-мучитель
«Аи ты, Кирик младенец!
Исцели перст — поверую в веру вашую.
Поклонюсь я Богу вашему
Христу распятому».
И исцелил перст Кирик младенец
У царя Максимьяна.
«Аи же вы, мои злы мучители!
Раздуйте угли пуще зрелыи
Тыма ли мехами великима!»
Говорит Максимьян, царь-мучитель:
«Иди, Кирик младенец,

Во тот котел железный,
Пуще разварены селитра и олово»!
И вшел Кирик младенец,
Мать его Улита
Во тот котел железный.
Там Кирик стоем стоит,
Стоем стоит, сам стихи поет,
Стихи поет херувимскии,
Голос у него по-архангельски:
«Господь Бог нас помилует!»
Говорит ли Кирик младенец:
«Максимьян, царь-мучитель!
Пихни руку по первой по завиви
В этот котел железный.
Как есть студеное море!»
Пихнул Максимьян-царь
Руку по первой по завиви
В этот котел железный.
Отшибло руку у Максимьяна-царя
По первой по завиви.
Говорил ли Максимьян, царь-мучитель:
«Ай же ты, Кирик младенец
Трехгодный без.двух месяцей
И мати твоя Улита!
Исцели руку мою по первой по завиви,-
И поверую я во веру вашую,
И поклонюсь я Богу вашему
И Христу распятому».
Воздернул Кирик младенец
Руки свои на свою главу:
«Аи же ты, Господи, Господи!
Исцели руку у Максимьяна-мучителя
По первой по завиви,
Он поверует в веру нашую,

Он поклонится Богу нашему,
Христу распятому».
И исцелил руку по первой по завиви.
Возъяровался Максимьян, царь-мучитель,
На того ли Кирика младенца,
На матерь его на Улиту.
«Ай же вы, мои злы мучители!
Возьмите Кирика младенца
И матерь его Улиту,
Ведите во поле широкое
И пригвоздите ко дубу ко широку».
И взяли эты злы мучители
Кирика младенца
Трехгодного без двух месяцей
И матерь его Улиту,
Свели в поле широкое
И пригвоздили ко дубу ко широку.
Он, Кирик младенец,
Стоем стоит, сам стихи поет херувимскии,
Голос по-архангельски.
Возъяровался Максимьян, царь-мучитель:
«Возьмите, мои злы мучители,
Выньте Кирика младенца
И матерь его Улиту
И со этого дуба со широка,
Кладите его да на широко поле
И расстреляйте его тело белое,
И сожгите его тело белое
На том огни на здрящеим».
И сожигали Кирика младенца
На том огни на здрящеим.
Приказал Максимьян, царь-мучитель,
Спустить тело белое на широко поле.
Он, Кирик младенец,

Стоем стоит, сам стихи поет херувимскии,
Голос у него по-архангельски.
Речет Господь: «Аи же ты, Кирик
младенец,
Претерпел ты муку великую;
Что ты хочешь получить
За эту за муку за великую?»
«Господи! Ничего я не хочу получить.
Который раб меня вспомнит
Дважды днем на молитвах,
Сбавлен пусть тот раб
От вечной муки»,—
И славит тебя, Кирика младенца,
Во веки веков. Аминь.

Во светлом во граде в Костянтинове
Жил царь Костянтин Сауйлович.
Отстоял у честной у всеночной у заутрени
На тот на праздничек Благовещенья.
Со восточныя было стороны,
От царя иудейского,
От его силы жидовския
Прилетела калена стрела:
Становилась калена стрела
Супротив красного крылечка,
У правой ноги у царския.
Царь Костянтин Сауйлович
Подымал он калену стрелу,
Прочитал ярлыки скорописные.
И возговорит таково слово:
«Господа вы бояры, гости богатые!
Люди почестные — христиане
православные!
Да кто у нас выберется
Супротив царя. иудейского,
Супротив силы жидовския?»
Да никто не выбирается.
Старый прячется за малого,
А малого за старыми давно не видать.
Выходило его чадо милое,
Млад человек Федор Тиринов.
И возговорит таково слово:
«Государь ты мой, батюшко!
Царь Костянтин Сауйлович!

Дай ты мне свое великое бласловление,
Дай ты мне сбрую ратную
И востро копье булатное.
Дай добра коня неезжалого,
Седелечко новое несиживаное.
Я поеду супротив царя иудейского,
Супротив его силы жидовския».
Царь Костянтин Сауйлович
И возговорит таково слово:
«Ой ты еси, чадо милое!
Млад человек Федор Тирин!
Малым ты малешенек
И разумом тупешенек,
И от роду тебе двенадсять лет!
На боях ты не бывывал,
Кровавых ран не видывал,
На добре коне не сиживал,
Сбруей ратной не владывал!»
Царь Костянтин Сауйлович
Дает свое великое бласловление,
И дает сбрую ратную
И востро копье булатное,
И дает добра коня неезжалого,
И седелечко ново несиживано.
Млад человек Федор Тирин
Он поехал далече во чисты поля
Супротив царя иудейского,
Супротив силы его жидовския.
Он и бился, рубился двенадсять суточек
Не пиваючи, не едаючи,
Со добра коня не слезаючи.
Затопляет его кровь жидовская
По колена и по пояс,
По его груди белые.

Млад человек Федор Тирин
Он ударил во мать во сыру землю
Своим вострым копьем булатным.
И возговорит таково слово:
«Ой ты еси, мать сыра земля!
Расступися на четыре стороны
И пожри ты кровь жидовскую,
И очисти путь-дорогу
Ко граду к Иерусалиму,
Ко гробу Господнему!»
Расступилася мать сыра земля
На четыре стороны,
Пожирала кровь жидовскую,
Очищала путь-дорогу
Ко граду к Иерусалиму,
Ко гробу Господнему.
Млад человек Федор Тирин
Приезжает к батюшке на царский двор,
Привязал он коня к столбу
белокаменному,
К тому ли кольцу ко серебряному.
Входил в батюшкины белокаменные
палаты,
И садился он за столы за дубовые,
За скатерти за браные,
За ества сахарные.
И ест он, и прохлажается,
Над собою ничего не знает и не ведает.
Его родимая матушка,
Его жалеючи,
Добра коня милуючи,
Отвязала она от столба белокаменного,
От того от кольца от серебряного,
Повела коня на синё море.

Где не взялся змей огненный,
Об двенадсяти головах,
Об двенадсяти хоботах,
Унес его родимую матушку
За море за синее,
За горы высокие,
За луга за зеленые,
За леса за тёмные,
Во те во пещеры белокаменные
Своим детям на съедение.
Приходили его слуги верные,
Младу человеку Федору возвещали:
«Ой ты еси, млад человек Федор Тиринов!
Пьешь ты, прохлажаешься,
Над собой ничего не знаешь и не ведаещь.
Твоя родимая матушка,
Тебя жалеючи,
Добра коня милуючи,
Повела коня на синё море.
Где не взялся змей огненный
Об двенадсяти головах,
Об двенадсяти хоботах,
Унес твою родимую матушку
За моря за синие,
За горы высокие,
За луга за зеленые,
За леса за темные!»
Млад человек Федор Тирин
Вставал из-за столов из-за дубовыих,
Из-за скатертей из-за браныих,
Из-за еств из-за сахарныих.
И берет он свою сбрую ратную
И востро копье, булатное,
И берет он книгу Евангелье,

И пошел он путем и дорогою.
И приходит он ко синю морю,
Становился на крут берег
И возговорит таково слово:
«Ой ты еси, кит-рыба!
Стань, кит-рыба, поперек сини моря».
Где не взялася кит-рыба,
Становилася поперек синя моря.
Млад человек Федор Тирин
Он пошел по синю морю, яко по суху.
Переходил он синё море,
Пошел он за те за горы за высокие,
За те луга за зеленые,
За те за леса за темные
Во те во пещеры белокаменные.
Он увидел свою родиму матушку
У двенадсяти змиюношев на съедении;
Сосут ее груди белые.
Млад человек Федор Тирин
Он убил змиюношев и приколол,
И взял свою родиму матушку
За ручку за правую,
И посадил на головку на темячко,
И пошел из тех пещер
из белокаменных,
И шел он путем и дорогою,
И возговорит его родимая матушка:
«Ой ты еси, мое чадо милое!
Млад человек Федор Тирин!
Змей летит, яко гора валит!
Топерь мы с тобой погибли!
Топерь мы с тобой не воскресли!»
Млад человек Федор Тирин
Возговорит таково слово:

«Государыня ты моя, матушка!
Мы с тобой не погибнем!
Мы с тобой воскреснем:
С нами сбруя ратная
И востро копье булатное,
И с нами книга Евангелье!»
И налетел змей огненный
На млада человека Федора Тирина;
И млад человек Федор Тирин
Змею огненному головы отбил
И змея огненного в море погрузил.
И пошел с своей с родимой матушкой
По морю, яко по суху,
И возговорит таково слово
Млад человек Федор Тирин:
«Государыня ты моя, матушка!
Федорина Никитишна!
Стоит ли мое похождение
Против твово рождения?»
И возговорит его родима матушка:
«Ой ты еси, мое чадо милое!
Млад человек Федор Тирин!
Твое похождение
Наипаче мово рождения!»
И к тому граду Костянтинову,
И ко свому ко батюшке к родимому.
Царь Костянтин Сауйлович
Увидел своего чаду милого
И с родимой с его с матушкой,
И закричал он слугам верным:
«Ой вы, слуги верные!
Благовестите в колокола благовестные,
Подымайте вы иконы местные
И служите молебны почестные,

И встречайте мово чаду милого
И с его с родимой с матушкой!»
Млад человек Федор Тирин
Возговорит таково слово:
«Ой вы, слуги верные!
Не благовестите в колокола благовестные,
Не подымайте вы иконы местные,
Не служите молебны почестные:
А кто первую неделю Великого поста
Будет поститися постом и молитвою,
Смиренством и кротостью,
Да тот будет избавлен от смерти убиения!»
Поем славу Федорову,
Его слава во век не минуется!
И во веки веков, и помилуй нас!

С первого веку начала Христова
Не бывало на Салым-град
Никакой беды, ни погибели.
Идет наслание Божие на Салым-град,
Идет неверный Мамай-царь;
Сечет он и рубит, и во плен емлет,
Просвещенные, соборные церкви он разоряет.
У нас было во граде во Салыме,
Во святой соборной во Божьей во церкви
Припочивал святый Димитрий чудотворец.
Сосылал Господь со небес двух ангелов Господних
Два ангела Христова лик ликовали
Святому Димитрию, Салымскому чудотворцу.
Рекут два ангела Христова
Димитрию, Салымскому чудотворцу:
«О святый Димитрий, Салымский чудотворец!
Повелел тебя Владыко на небеса взяти;
Хочет тебя Владыко исцелити и воскреситн,
А Салым-град разорити и победити.
Идет наслание великое на Салым-град,
Идет неверный Мамай-царь,
Сечет он и рубит, и в полон емлет,
Просвещенные, соборные церкви он разоряет».
Речет святый Димитрий, Салымский чудотворец,
Ко двум ко ангелам ко Христовым:
«Вольно Богу Владыке Салым-град разорити
И меня ему исцелити и воскресити,
Я ведь сам давно это спознал и проведал,

Что не быть нашему Салым-граду взяту,
А быти мамайской силе побиту».
У святой у соборной у церкви
Стоял старец Онофрий на молитве
У всенощной всю ночь на папери;
Молился он Спасу и Пречистой Богородице,
И святому Димитрию, Салымскому чудотворцу;
И увидел он чудо у престола:
Два ангела лик ликовали
Святому Димитрию, Салымскому чудотворцу.
Пошел он по Салыму-граду объявляти
Князьям, боярам и воеводам,
И митрием митрополитам,
Попам, священникам и игумнам,
Да и всем православным христианам:
«Вы гой еси, князья и бояре, воеводы
И митрия приполиты,
Попы, священники и игумны
И все православные христиане!
Не сдавайте вы Салыма-града и не покидайте!
Не быти нашему Салыму-граду взяту,
А мамайской силе побиту!»
Отвечали к нему князья, бояре и воеводы,
И митрия приполиты,
Попы, священники и игумны,
Да и все православные христиане:
«Святой ты, знать, наш старец Онофрий!
Почему спознал и споведал,
Что не быть нашему Салыму-граду взяту,
А мамайской силе побиту?»
«Стоял я у соборной у святой церкви на молитве
У всенощной всю ночь на паперях;
Молился я Спасу, Пречистой Богородице
И святому Димитрию, Салымскому чудотворцу,

И увидел я чудо за престолом:
Два ангела лик ликовали
Святому Димитрию, Салымскому чудотворцу.
По тому я спознал и спроведал».
У нас во граде во Салыме.
Поутру было раным-ранехонько,
Не высылка из Салыму-граду учинилася —
Един человек из-за престола восставает,
Пресветлую он ризу облекает,
Един он на бела осла садился,
Един из Салыму-граду выезжает,
Един неверную силу побеждает;
Сечет он, и рубит, и за рубеж гонит.
Победил он три тьмы
И три тысячи неведомой силой,
Да и смету нет.
Отогнал он неверного царя Мамая
Во его страну в порубежную.
А злодей неверный Мамай-царь,
Когда бежал, захватил он двух девиц
полонянок,
Увозил он их во свою сторону порубежную.
Когда прибыл злодей во свою сторону
порубежну!
Начал он двух девиц вопрошати:
«Вы гой еси, две девицы, две русские
полонянки
Скажите вы мне, не утайте:
Который это у вас царь,
Или боярин, или воевода,
Един на беле осле садился,
Един из Салыма-града выезжает,
Един мою неверную силу побеждает,

Сечет он, и рубит, и за рубеж гонит?
Победил он мою неверную силу,
Три тьмы и три тысячи, да и смету нету;
Отогнал он меня, царя Мамая,
Во мою страну порубежную».
Две девицы неверному царю Мамаю отвечали:
«О злодей, неверный Мамай-царь!
Это не князь, не боярин и не воевода,
Это наш святой отче
Димитрий, Солунскии чудотворец».
Возговорил неверный царь Мамай ко двум
ко девицам:
«Когда это у вас святой отче
Димитрий, Солунскии чудотворец,
Вышейте вы мне на ковре
Лик своего чудотворца Димитрия Солунского,
Коню моему на прикрасу,
Мне, царю, на потеху;
Предайте лице его святое на поруганье!»
Две девицы неверному царю отвещали:
«О злодей, собака, неверный Мамай-царь!
Не вышьем мы тебе лик своего святого
Димитрия, Солунского чудотворца;
Не предадим его лице святое на поруганье!»
Тогда же неверный царь Мамай
На двух девиц опалился.
Вынимает он саблю мурзавецкую,
Да и хочет он главы их рубити
По их плеча по могучие.
Две девицы убоялись,
К неверному царю Мамаю приклонились.
«О злодей, собака, неверный Мамай-царь»!
Не руби-ка ты наши главы
По наши плеча по могучие!
Дай ты нам время хоть до утра —

Мы вышьем тебе на ковре
Своего святого Димитрия, Солунского чудотворц
Предадим мы лице его святое на поруганье».
Две девицы шили ковер, вышивали,
Святое лице на ковре вышивали,
На небеса возирали,
Горючие слезы проливали;
Молились оне Спасу, Пречистой Богородице
И святому Димитрию, Солунскому чудотворцу
Поздно вечером оне просидели,
На ковре спать ложились и приуснули.
По Божьему всё по веленью
И по Димитрия святому моленью
Восставали сильные ветры,
Подымали ковер со двумя со девицами,
Подносили их ко граду ко Солуну,
Ко святой соборной Божьей церкви,
Ко празднику Христову,
Ко святому Димитрию, Солунскому чудотворцу
Положило их Святым Духом за престолом.
Поутру было раным рано,
Церковный пономарь от сна восставает.
Приходил он во святую соборную церковь
К утренней заутрени благовестити,
Утренние молитвы говорити.
Приходил он в соборную Божию церковь,
Увидел он чудо за престолом:
Спят на ковре две девицы,
Две русские полонянки.
Церковный пономарь убоялся,
Из церкви вон утекает,
К священнику прибегает,
Ото сна его разбуждает:
«Батюшка ты наш поп,

Священник, отец духовный!
Восстань ты ото сна, пробудися,
Гряди скоро в соборную церковь!
У нас за престолом Господним
Великое чудо явилось:
Спят на ковре две девицы,
Две русские полонянки!»
Поп-священник от сна восставает,
Животочною водой лице свое умывает,
На ходу он одежду надевает,
Грядет он скоро во святую соборную церковь,
До Господнего престола доступает,
Животворящий крест с престола принимает,
Святой их водой окропляет,
Ото сна разбуждает:
«Встаньте вы, две девицы,
Две русские полонянки!
Ото сна вы пробудитесь!
Скажите вы мне, не утаите,
Как вы здесь явились
Из той земли из неверной,
Во славном городе во Солуне?
Во святой соборной церкви за престолом?
Как вам замки отмыкались,
Как двери отверзались
И как свечи зажигались?»
Две девицы от сна пробуждались,
Поначаяли оне, что неверный Мамай-царь:
«О злодей, неверный Мамай-царь!
Не руби-ка ты наши главы
По наши плеча по могучие!
Мы вышили тебе на ковре
Лик святого Димитрия, Солунского чудотворца,
Предали лице его тебе, злодею, на поруганье».

Поп-священник, стоя на месте, изумился,
На двух девиц прослезился;
На небеса возирает,
Горючи слезы проливает,
Во слезах он отвечает:
«Вы гой еси, две девицы,
Две русские полонянки!
Ведь не неверный Мамай-царь,—
Я ваш священник, отец духовный!»
Две девицы от сна восставали,
Животочной водой лицо умывали,
Животворящим крестом себя ограждали,
Священнику отвечали:
«Батюшка священник, отец духовный
Мы сами про то не ведаем,
Как мы у вас явились!
Из той земли неверной,
Во славном городе во Солуне;
Знать, по Божьему по велению,
По Димитрия святого молению,
Сама нам Божия церква отмыкалась,
И сами нам двери отверзались,
Сами нам за престолом свечи зажигались»
Поп-священник, отец духовный,
Заблаговестил во многие колокола,
И услышали по всему граду по Солуну
Князья, бояре, воеводы
И митрии приполиты,
Попы, священники, игумны
И все православные христиане.
Собирались они в соборную Божию церковь,
Подымали они иконы местные,
Служили они молебны честные,
Молилися они Спасу, Пречистой Богородице

И святому Димитрию, Солунскому чудотворцу.
Его же, света, величаем,
Святого Димитрия, Солунского чудотворца,
Да и Богу нашему слава
Отныне и во веки, аминь.

Во славном во граде Тифлисе
Жил человек благочестивый,
По имени зовут его Агрик;
У Агрика сын был Василий.
Они веровали веру святую,
Молились Николе-чудотворцу,
Они память святителю отправляли,
Вечерние службы совершали.
От них Божия церковь одалела
Не близко, не далеко — на пять поприщ.
Как и в те поры Агрик со женою
Посылали своего сына Василья
Во священную соборную Божию церковь.
Как прибыл Василий во святую
Соборную Божию церковь,
Воску ярого свечи он затепляет,
Перед местными иконами поставляет,
Со слезами он на Господа взирает:
«Помилуй нас, Господи, помилуй
От всяких бед и напастей!
Воспомилуй нас от напрасныя от смерти!»
На них Божия воля находила,
Неверная сила приступила.
Они Божию церковь обступили,
Много народу порубили,
А последних людей в полоны брали;
На три их части разделили:
Они первую-то часть под меч преклонили,
А вторую часть по себе разделили,

А третью часть они запродали,
В Сарачинское царство запродали;
Запродали Агрикова сына Василия
Ко тому же князю ко Тамере.
Как и в те поры Агрик со женою
На святителя Николу-чудотворца
прогневались:
Не стали веровать святителю Николе
Не много и не мало — три года.
Собирались, соезжались к нему
князья-бояре,
Собирались все сродники, знакомые,
Начали Агрика журити:
«Что ты не веруешь святителю
Николе-чудотворцу?
Святитель Никола-чудотворец силен Богом,
Он и выручит твоего сына Василья
Из Сарачинского царства
От того ли же князя Тамеры!»
Так и в те поры Агрик со женою
Стали веровать святителю Николе:
И память Николе справляют,
И вечернюю службу Николе совершают.
На память было святому
Николе-чудотворцу,
Он и выручил его сына Василия
Из Сарачинского царства
От того же от князя Тамеры.
Как и в те поры сын их Василий
Пред лицем стоял князя Тамеры
В тем же в сарачинском платье,
В руцех держал вина скляницу, пойла,
Во правой руке чару золотую.
Находила на Василья Божья воля:

Подымался Василий Святым Духом,
Невидимо его у князя не стало,
Поставлен же ко батюшке во подворье.
На него лютые псы претугали.
Как и в те поры Агрик проглаголует:
«Ой вы, гой еси, рабы мои, челядинцы!
Вы подите-ка во подворье да посмотрите,
На кого мои лютые псы претугают?»
Выходили рабы да смотрели,
Во подворье ничего не видали,
Только пуще псы претугали.
Выходил сам Агрик со свечою,
Он и узрел своего сына Василия
Во том во сарачинском платье:
Во руце одной держит вина скляницу,
пойла
А в правой руке чару золотую.
Как и возговорил батюшка Василью:
«Возлюбленный мой сыне Василий!
Не се тень ли твоя мне здесь показует
Или сам в очью ты мне явился?»
Отвечал ко батюшке Василий:
«Государь ты мой, батюшка родимый!
Не се тень моя тебе показалась,
А сам я пред тобою явился».
Он берет его за правую за руку,
Приводил его во каменную во палату;
Его матушка родима взрадовалась,
За белые руки принимала,
Горючие слезы проливала,
Во сахарные уста его целовала.
«Возлюбленный наш сыне Василий!
Не се тень ли твоя нам здесь показует
Или сам ты нам предъявился?»

Отвечал ко матушке Василий:
«Государыня моя, матушка родима!
Не се тень моя вам показалась,
А сам я вам здесь явился,
Знать, по Божьему все по веленью,
По святителя Николы, свет, моленью,
По вашему по великому благословенью.
Пред лицом стоял я,
Перед князем, пред Тамерой,
Во руцех держал вина скляницу, пойло,
Во правой руке чару золотую.
Находила на меня Божья воля:
Подымало же меня Святым Духом,
Невидимо меня у князя не стало,
Стоял же я у вас на подворье».
Как и в те поры Агрик со женою
Приходили во священную соборную церковь,
Местные иконы подымали,
Святителя Николу-чудотворца к себе
в дом брали,
Честные молебны Николе служили.
Они много народа поят-кормят,
За святителя Николу-чудотворца Бога молят.
Слава тебе, святителю, Николе-чудотворцу,
И свету, Агрикову сыну Василию,
Отныне до века веков, аминь.

Жил на земле храбрый человек Аника-воин.
Много Аника по земле походил,
И много Аника войны повоевал,
И много Аника городов раззорял;
Много Аника церквей растворивши,
И много Аника лик Божиих поругавши,
И много Аника святые иконы переколовши;
Много Аника христианские веры облатынил.
Добирается Аника до начального граду
Ерусалиму;
И хочет Аника начальной град Ерусалим
раззорити,
И соборную церкву растворити,
И хочет лик Божий поругати,
И святые иконы хочет переколоти,—
И где на воздусе гробница пребывала,
Где демьян-ладан из кадила вон не выходит,
И где горят свечи неугасимы.
И поехал Аника домою,
Садился Аника на доброго коня,
И поехал Аника в чистое поле погуляти,
Начальной град Ерусалим раззоряти.
До половины пути начального граду Ерусалима
не доехал:
При пути, при дороге
Анике же чудо объявилось.
У чуда ноги лошадины,
У чуда тулово зверино,
У чуда буйна голова человечья;

На буйной главе власы до споясу.
На то же Аника удивился,
И тому же Аника рассмехнулся.
«Скажи ты мне, чудо, проповедай:
Царь ли ты, царевич, король ли ты, королевич,
Али ты русская могучая удалая поленица?»
Анике же смерть проглаголила:
«Ты, храбрые человек Аника-воин!
Я не царь, не царевич, не король, королевич,
Я и не русская могучая удалая поленица.
Я — гордая смерть сотворенна,
От Господа Бога попущенна
По твою, по Аникину, душу.
Хочу тебя, Аника, искосити,
На мать на сырую землю поразити».
Аника на то же удивился,
Аника тому же рассмехнулся.
«Я прежде про смерть слыхом не слыхал
И видом не видал,
А теперя я пред собою ее вижу.
Сказали мне про смерть,—
Страшна, грозна и непомерна.
Я этою смерти не боюся:
На главу палицу боевую воздыму
И тебя, смерть, я ушибу
И на мать на сырую землю поражу».
И Анике же смерть проглаголила:
«Ты, храбрые человек Аника-воин!
Жил на земле сильной могучий
Святигор-богатырь,
Жил на земле сильной могучий
Молофер-богатырь,
Жил на земле сильной могучий и
Самсон-богатырь:

И те мне, смерти, покорилися,
И те мне, смерти, поклонилися;
А ты же, храбрые человек Аника-воин,
И не хошь ты мне, смерти, покоритися,
И не хошь ты мне, смерти, поклонитися».
Аника на то же не взирает,
И палицу боевую на главу воздымает,
И хочет смерть ушибити,
На мать на сырую землю поразити.
И смерть вынимала пилы неувидимы
И подпилила у Аники в руцах и в нозях
становные жилы.
У Аники в стременах резвые нозе подогнулись,
У Аники белые руцы опустились,
У Аники бело лицо помрачилось,
У Аники очи ясные помутились,
Аники буйна глава долой с плеч покатилась,
И яко пьяныя Аника на коне зашатался.
Упал же храбрые человек Аника-воин
На мать на сырую землю,
Плачет, рыдает храбрые человек Аника-воин,
Он смерть матерью родною называет:
«Ты, гордая мать сотворенна,
От Господа Бога попущённа!
Дай ты мне веку на двадцать лет
И домою дай уехать:
Я поеду в дом-от свой, побываю,
И много в дому у меня житья-бытья,
Много злата и серебра.
Я расточу свою казну
По церквам, по монастырям
И по нищеей братии.
Хочу своей душе пользы получити
На втором суду, на пришествии».

Анике же смерть проглаголила:
«Ты храбрые человек Аника-воин!
Твоя казна не трудовая,
Твоя казна пороховая,
И Свят Дух дохнёт,—
Твоя казна прахом пройдет, провалится,
И не будет твоей душе пользы
И на втором суду, на пришествии».
Плачет, рыдает храбрые человек Аиика-воин,
Он смерть матерью родною называет:
«Ты, гордая мать сотворенна!
От Господа Бога попущенна!
Дай ты мне веку на десять лет,
Домою дай уехать.
Я поеду в дом-от свой, побываю,
У меня в дому много житья-бытья,
Много злата и серебра;
Я с тобою бы казной поделился —
Что тебе надобно, то с меня возьми».
Анике же смерть проглаголила:
«Ты, храбрые человек Аника-воин!
Мрут на земле цари и царевичи,
Мрут на земле короли и королевичи,
Мрут на земле сильны и богаты,
И все православные христиане;
И те бы мне казной поделялись.
Кабы мне со всякого человека казны брати,
Была бы у меня гора золотая накладена
От востоку солнцу и до западу».
Плачет, рыдает храбрые человек Аника-воин1
Он смерть матерью родною называет:
«Ты, гордая мать сотворенна,
От Господа Бога попущенна!
Дай ты мне веку на три года,

Домою дай уехать.
Я поеду в свой-от дом, побываю,
У меня в дому житья-бытья много,
Много злата и серебра;
Я состроил бы тебе соборную церкву,
Я спишу твой лик на икону
И поставлю твой лик в Божию церкву
на престоле;
И станут к тебе съезжаться цари и царевичи,
Короли и королевичи,
Сильные и богатые
И все православные христиане.
Станут на тебя Богу молиться
И станут тебе местны молебны служити,
Частой канун говорити,
И станут тебя украшати
Каменьями драгоценными».
Анике смерть же проглаголила:
«Ты, храбрые человек Аника-воии!
Неможно мне строить соборную церковь,
Неможно мой лик писать на иконах,
Неможно мне стоять во Божьей церкви
на престоле:
И неможно на меня Богу молиться,
Неможно мне местны молебны служити,
Частой канун говорити,
И неможно меня украшати
Каменьями драгоценными».
Плачет, рыдает храбрые человек Аника-воин,
Он смерть матерью родною называет:
«Ты, гордая мать сотворенна,
От Господа Бога попущенна!
Дай ты мне веку на единый час, на единую
минуту.
Я поеду в дом-от свой, побываю,
У меня в дому есть отец и мать,
Есть и малые дети,
Есть молодая жена,
Есть и сродники и приятели.
Я с отцом бы, со матерью простился,
Я попросил бы великое благословленье
И благословил бы я своих малых деток,
И простился бы со своей молодой женой
И со сродниками и с приятелями».
Анике смерть же проглаголила:
«Ты, храбрые человек Аника-воин!
Нет у меня, у смерти, ни отца и ни матери,
Нет и малыих деток,
Нету и молодой жены,
Нет ни сродников, ни приятелёв.
Меня Господь возлюбил
И по земле попустил:
Я всякого раба вознимаю,
Я всякого раба воскошаю;
Я где раба застигаю,
Я тут раба воскошаю:
Хоть во чистыим поле,
Хоть на синиим море,
Хоть в темныим лесе,
Хоть при пути, при дороге
Я тут раба и воскошаю;
Где тужат, плачут,—
Тут мне, смерти, и праздник».
Сослал Господь по Аникину душу
Двух ангелов, двух архангелов;
И вынули Аникину душу
Сквозь рёбер, костей,
И не честно, не хвально и не радушно.

Посадили Аникину душу на копиё
И вознесли Аникину душу вельмы высоко,
И возрынули Аникину душу во тьму глыбоко
В муку вечную, в палящий огопь.
Славен Господи Бог прославился,
И велика его милость Господня!

Середи было теплого лета
Накануне Вознесения Христова
Расплакалась нищая братья:
«Гой еси, Христос, Царь Небесный?
На кого-то ты нас оставляешь?
На кого-то ты нас покидаешь?
Кто нас поить-кормить станет,
Одевати станет, обувати,
От темныя ночи охраняти?»
Проглаголет Христос, Царь Небесный:
«Не плачьте вы, нищая братья!
Дам я вам, нищим-убогим,
Гору крутую золотую.
Умейте горою владати,
Промежду собою разделяти.
Будете вы сыты и довольны,
Обуты и одеты
И от темныя ночи приукрыты».
Проглаголет Ианн Златоустий:
«Гой еси, Христос, Царь Небесный!
Благослови меня слово промолвить
За нищую братью за убогую:
Не давай нищим гору крутую,
Что крутую гору, золотую.
Не уметь им горою владати,
Не уметь им золотые поверстати,
Промежду собой разделяти.
Зазнают гору князи и бояра,
Зазнают гору пастыри и власти,

Зазнают гору торговые гости;
Отоймут у них гору крутую,
Отоймут у них гору золотую;
По себе они гору разделят,
По князьям золотую разверстают
Да нищую братью не допустят.
Много у них будет убийства,
Много у них будет кроволитства,
Промежду собой уголовствия;
Да нечем будет нищим питатися,
Да нечем им будет приодетися
И от темныя ночи приукрытися.
Дадим мы нищим-убогим
Имя твое святое:
Будут нищие по миру ходити,
Тебя, Христа, величати,
В кажной час прославляти;
Будут они сыты и довольны,
Обуты будут и одеты
И от темныя ночи приукрыты».
Проглаголет Христос, Царь Небесный:
«Исполать тебе, Ианн Златоустий!
Умел ты словечко промолвить
За нищую братью за убогую.
Да вот тебе уста золотые!»
Мы песнь поем: аллилуйя.

На шестой было на неделе,
В четверг у нас праздник Вознесения:
Вознесся сам Христос на небеса
Со ангелами и со херувимами,
И со своей со небесной силой;
А нищие Господа молили,
Много у Христа милости просили:
«Владыка Христов Царь Небесный!
Вознесешься ты, Царь, на небесы
Со ангелами и со херувимами,
И со своей со небесною силой.
Ино кто нас поить, кормить будет,
И кто обувати нас и одевати,
За что нам Мать Божию величати
И тебя, Христа Бога, прославляти?»
Речет им Христос, Царь Небесный:
«Не плачьте, мое меньшее братие,
Дарую я вам гору золотую
И пропущу я вам реку медовую.
Умейте-златой горой владети,
Промежду собой разделяти».
Речет ему Иван-архиепискуп:
«Владыко Христос, Царь Небесный!
Не возьми мое слово в досаду,
Не оставляй своей нищей братии
Этыи горы золотые.
Естьли пожертвуешь им гору золотую,
Наедут к ним сильные люди
И найдут к ним немилосливые власти,

Отоймут у них гору золотую,
Помрут нищие голодною смертью
И позябнут холодною зимою.
Оставь ты своей меньшей братии
Свое имечко Христово,—
Пойдут нищие по земле ходити,
Твое имя святое возносити.
Ино кто есть верный христианин,
Он их приобует и приоденет,—
Ты даруй ему нетленную ризу;
А кто их хлебом-солью напитает,—
Даруй тому райскую пищу;
Кто их от темной ночи оборонит,—
Даруй в раю тому место;
Кто им путь-дорогу указует,—
Незаперты в рай тому двери».
«Благодарю тебя, Иван-архиепискуп,
За твои за речи дорогие,
Дарую уста тебе золотые,
В году тебе празднички честные
Во имя Ивана Златоуста».
Мы славим тебя, Христа Бога.

С пятницы на субботу на великую страстную
Жиды-пилаты Христа распинали,
В ручки, в ножки гвоздики вбивали,
На буйную головку тернов венец надевали.
Уж как услышала Матушка Марея,—
Горючими слезьми обливалася,
Его святой одеженькой обтиралася,
Молилася Богу предвечному.
Свое горе ему выкладала,
Милости великой его вопрошала:
Того ли Воскресения тридневного.
Уж как воскрес наш Царь-Христос,—
Природушка взликовалася,
Жиды-пилаты в страхе разбежалися,
Мертвы тела воскресалися.
Уж как увидела Матушка Марея
Богородица
Свово Спаса Сына тридневного
Телом, плотью воскресённого,
Отцем Богом прославленного,
Сыном единородимым нареченного,—
Взликовала она, Матушка, со архандельми,
Со всеми со апостольми,
Со всеми со святыми со девами.
Возносили они песнию Христу
воскресенному.
Уж как пошел наш Иисус Христос,
Пошел на небеса в Вознесение,
А за ним-то пошли все апостолы,

А пошла за ним и вся нища братия
На гору высоку превознесенную.
«И куды ж ты от нас, Христос Бог, уходишь?
На кого ж ты нас оставляешь? —
Взголосили святые праведны апостолы,
Заплакала вся нища наша братия,—
Уж и кто же нас учить будет,
Учить будет словам Божиим?
Уж и кто же нас приютит в ночи,
Пропоит, прокормит во дни светлые?»
«Вы не плачьте-ка, святые апостолы,—
Я возьму вас во Царствие Небесное!
Вы не плачьте-ка, вся нища братия,—
Я создам-то вам гору золотую
И создам-то я вам реку медовую».
Отвечала ему вся нища братия:
«Ну, и где же нам владеть горою золотою,
Ну, и где же нам владеть рекою медовою:
Уж как отымут-то у нас, нищей братии,
Богатые люди, люди знатные,
Они отымут гору золотую и реку медовую.
Ты сподоби нас честным твоим именем,
Хлебцем черныим, куском вечныим!»
Благословил тут Христос нищу братию:
«Вы идите, просите, вся нища братия,
Моим именем Иисус Христовыем
Святую милостыню подаянную;
Во век веков будет она вам помощница, —
Мое имя свято будет вам кормилищем!»

Эх, да святитель наш Микола Христов,
Эх, кормитель-поитель нищей братии,
Эх, сойди с небесныих высот
На сыру нашу землю грешную!
Ты снеси-ка нам подаяние
Чрез добра раба хрестиянина!
Ты укрой-ка нас, нищу братию,
Во хороминах приютителей!
А хрестьянинам-приютителям,
Подаятелям, покормителям
Упроси у Сына Божия
Ты чертогов в раю светлоем,
Где архангелы ликовствуются,
Где апостолы проповедь ведут,
Где дерева вся кипарисова,
Где трава-муравушка зеленая
Цветом алыим блауханныим
Приукрашена словом Божиим.
И в живленьи на сырой земле
Пошли помощи во работушке.
Закрома наполнь всяким хлебушком,
Сбереги ты их во несчастиях,
А прославь ты их светом, радостью!
А мы молимся тебе, Микола Христов,
Земно кланяемся с хрестем Божиим,
Поем славу тебе — песню царскую.
Прослыхал тут Микола Христов
Песню царскую нищей братии,
А сошел-то он к ним на сыру землю

Со небесных высот, рая светлого,
А послал-то он нищей братии
Милосердого приютителя,
Хрестиянина-покормителя.
А подал ему, угодителю,
Нищей братии покормителю,
Подал дочушкам мужьев добрыих,
Наделил его доброй Славушкой,
Казной царскою, Божьей благостью.