Предел царской власти | «Временник» дьяка Ивана Тимофеева

В нас, как выражается Тимофеев, вселился недуг: «несогласного разгласия (мы —Т.В.) любовным союзом растояхомся, к себе кождо нас хрепты обращахомся, овии к востоку зрят, овии же к западу^[1]…»

Эту народную черту успели подметить «новообладатели наша» — Борис и Расстрига и обратили ее на свою пользу. Таким образом, в основу политических взглядов Тимофеева легли некоторые психологические соображения. Во всех повестях более или менее определенно проводится старое учение о богоустановленности царской власти. Тимофеев, например, говорит, что царь:

богопоставлен нам во всей жизни во утвержение и управление обще наше…

Царь, по его мнению:

аще и человек по естеству, властию достоинства привлечен есть Богу…

так как на земле никого нет выше его. Но обстоятельства поставили перед писателями такие вопросы, которых не знали прежние книжники, и на которые нельзя ответить одним только утверждением, что царская власть установлена Богом. Царь получает власть от Бога, но всякий ли царь? Можно ли сказать, например, что Расстрига получил свою власть от Бога? Царь, получивший власть по избранию народа, есть ли царь от Бога? Прежняя политическая теория учила, что царь ответственен только перед Богом; свержение Лжедимитрия и Шуйского выдвинуло вопрос: законно ли это свержение, и как примирить его с ответственностью царя только перед Богом? Чтобы ответить на эти вопросы пришлось, очевидно, вдуматься в старые учения и выяснить себе их настоящий смысл. Тимофеев вовсе не считает самозванца царем:

Ему,  повинушася вси, идолу сущу, яко царю, поклонишася…

Все видели в Лжедимитрии скорее антихриста:

недостойна на престоле суща, неже царя…

Он вообще различает настоящих и ненастоящих царей; к последним он относит не одного Расстригу. Первые — это «самодержавные, истипейшие и природные цари наши», или просто «истиннии наши цари», под которыми Тимофеев разумеет царей из дома Рюрика. Противоположность этим составляют «несущии» цари, к которым относятся Борис, Лжедимитрий и Шуйский. Шуйского называет Тимофеев иначе «мнимым» царем, так как он «Росийские мняшеся яко содержа скифетры», а на самом деле у него не было власти. О Борисе Тимофеев говорит, что он «самохотящ нам поставитися», что он, «вылгав, приобрет си царство», «не о Бозе, но льстивне стену прелез»; в одном месте он прямо дает понять, что не считает Бориса царем от Бога:

избранный Богом тщетно суетных словами не услажашася, яко же он, истинные бо славы от единого же Бога ожидая… Той же, иже о нем слово зде, не внять си во ум тогда…

Так же относится он и к Шуйскому. И тот:

самохотно восхищением наскочивше бестудне<…> на царство, мню<…>Яве, яко без Божия промысла <…>самоизвольне без Божия его избрания же и благоволения…

Такое же указание на собственную волю, как на мнимое основание царской власти, встречается и в характеристике первого самозванца; по словам Тимофеева, он был не только лжецарь, но и «самоцарь». Все трое относятся к числу царей,

чрез подобство наскакающих на царство…

Но Лжедимитрий, как и прежние цари, был венчан и помазан на царство; не сглаживает ли этот обряд, в котором венчаемый подвергается непосредственному действию благодати Божией, все различия в способах получения престола? Не стал ли самозванец после венчания царем от Бога со всеми вытекающими для него отсюда преимуществами? Тимофеев и с этим затруднением справляется легко. Он убежден, что в этом случае от обряда осталась одна только видимость: Лжедимитрий

еретическими наступив ногами царствопомазание<…>невидимо мажущим и венчающим его к своей воле бесом, благодати не сущи…

Таким образом, хотя обряд и был совершен, на лжецаре не было благодати, и не от Бога был он венчан на царство. Совершенно подобно этому понимает дело и князь С. И. Шаховской ^[2]. По поводу самозванца, а может быть, имея в виду и царя Бориса, он говорит в своей Повести:

Иже неправедно восхитивыи власть без вести погибоша, якоже всем разумно суть. От сего же можем навыкнути, яко и диавол на высоту вознести может человека, но обаче до конца даемые им власти не соблюдает…

Итак, есть цари от Бога и цари не от Бога; эти добились царства своей волей, прибегая к обману и лести; они получили власть не от Бога, а от диавола. С другой стороны, богоустановленность царской власти нисколько не связана с каким-нибудь определенным порядком замещения престола. Царь получает престол от Бога не только тогда, когда престол переходит к нему по праву рождения, но и в том случае, если он замещается по народному избранию. О царе Михаиле Феодоровиче Тимофеев говорит, что ему Бог

Велеросийское царствие, предварив, вседержавну вручи…

Другие авторы выражаются еще определеннее. Например, в «Сказании» келаря Авраамия Палицына^[3] читаем, что Михаил Феодорович

не от человек, но воистинну от Бога избран…

причем он понимает это не в том смысле, что избранием на Земском соборе руководила воля Божия, а в том, что Михаил Феодорович был еще

прежде рождениа его избран от Бога…

и Земский собор только как бы угадал это избрание. Доказательство этому Палицын видит в том, что при собирании голосов «не обретеся ни в едином словеси разньствиа». «Сие же бысть по смотрению единого Всесильного Бога», — заключает Палицын. Так же смотрит на дело, вероятно, и Хронограф 1617 г.^[4] И там говорится, что Михаил Феодорович был избран «не человеческым составлением, но Божиим строением», и что он принял «богопорученное ему скифетродержание». Кроме различия между истинным и ложным царем по способу приобретения власти, рассматриваемые произведения знают еще различие между царями по способу употребления власти. Старое учение о царе и тиране нашло себе место и здесь. Шаховской устанавливает тесную связь между обеими идеями; по его теории, власть от Бога узнается по ее действиям:

Приемыи власть от Бога, достохвална и благоугодна исправления сотвориша и утвержаютца во благочестии и пребывают во страсе Божии и в законе Его<… >иже приключившаяся власть от диявола во истине не стоит и благочестия не хранит…

Такой и была власть первого самозванца. Другие авторы не столь решительно отожествляют тиранию с властью не от Бога, но они все сходятся с Шаховским в том, что считают Лжедимитрия тираном. Такими же тиранами изображают они царя Бориса и Шуйского. Тимофеев жалуется на Бориса, «иже мучителски мною владущего, неже благодержавно»; о Шуйском он говорит: «Не мощи его нарещи по истинне царя, зане мучителски правяща власть, неже царски». Князь И. А. Хворостинин в своей Повести^[5] характеризует Лжедимитрия и Шуйского теми же чертами, какие еще древняя летопись употребляла в изображении неправедного князя. Самозванец, по его словам:

беззаконию изволи советом нечестивым…

а Шуйский:

ложная шептания во уши своя от неискусных приемля, на свое достояние подвижеся и свои люди оскорби, злосердием творя…

О Шуйском он даже прямо говорит, что народ «в тиранстве живуще под властию его». Шаховской, по примеру «Слова о судиях»^[6], называет самозванца волком. Тимофеев и Хронограф 1617 г. сравнивают Расстригу с «Улияном Законопреступным». Уже из этого видно, что самой существенной чертой царя-мучителя рассматриваемые произведения считают его беззаконие и нечестие, а отсюда можно заключить, что царскую власть они понимают как ограниченную законом. И действительно, Хворостинин упрекает самозванца в том, что тот «самодержавие выше человеческих обычаев» поставил и «неправдою неправедно полагал»; такой же, очевидно, смысл имеет упрек, делаемый Шуйскому Тимофеевым, что он пользовался властью «чрез достояние». Таким царям-мучителям Тимофеев противополагает других:

царюющих нами вправду— вправду цари, исправляющие престол иже тем местом достойне…

Таковы были прежние цари, кончая царем Феодором Ивановичем. А из того, что Тимофеев говорит о царе Борисе, можно с несомненностью заключить, что он считает для царя обязательными не только закон Божий, но и положительное законодательство, а именно церковные постановления и «первых царей уставы», которые он еще иначе называет «первые самодержавных уставы». Царь Борис, который нарушил то и другое, поступил, по его мнению, «законопреступно».

Как же следует относиться к мучителю, обязаны ли подданные повиноваться ему так же, как и царю? Мы знаем, что в русской письменности до конца XVI в. было на этот счет два направления. Одно направление обходило этот острый вопрос, но вообще, держась мысли, что неправедный князь есть наказание Божие за грехи народа; оно склонно было распространять и на него ту обязанность покорения, какая лежит на подданных в отношении праведного князя. Другое, наоборот, запрещало подданным повиноваться царю-мучителю. Авторы повестей о Смутном времени имели возможность отнестись к этому вопросу более сознательно. Перед ними были события царствований Лжедимитрия и Шуйского, они видели их судьбу и должны были так или иначе выяснить свое отношение к этому. К сожалению, однако, не все авторы, описывая свержение Лжедимитрия или Шуйского, открыто высказывают свое мнение об этих событиях. Князь И. М. Катырев-Ростовский^[7], например, в своей Повести говорит о падении Шуйского так:

Собрася множество народу царствующего града… и воздвигоша гласы своя, да отоиметца царская держава от царя Василия, понеже мужь крове ecu, и вси людие мечем погибоша за него, и грады раскопаны суть, и вся Российская держава запустение прия…

Автор, очевидно, старается объективно изложить события и привести чужие мнения, и только незаметный переход от косвенной речи к прямой и обратно дает понять, что автор как будто не вполне сочувствует этим мнениям или считает их недостаточными для оправдания того, что произошло. Авраамий Палицын говорит уже определеннее. Он не чужие мнения приводит о Шуйском, а сам признает в «Сказании», что царь Василий «неповинных и несогрешьших смертну суду предааше»; однако он думает, что следовало, «целовав ему животворящий крест Господень, во всем упование на Господа возлагати». Всего же сознательнее отнесся к вопросу Иван Тимофеев. Его мысль гораздо глубже. Тимофеев различает суждение о царе и суд над царем. О царях, «царюющих вправду», не следует, по его мнению, «износити неподобная»; если они что-нибудь «сотвориша и погрешно», то об этом не следует судить, а нужно лучше умолчать. Поэтому он не распространяется о темных сторонах царствования Ивана Грозного, но старается пройти молчанием «царьское безображие жития» его и только, как он выражается, «в прикровении словес» решается иногда обнажить «студ венца» его. Напротив, о царях, «чрез подобство наскакающих на царство», можно, по его мнению, свободно высказывать суждение.

Представления о Борисе как грешнике, одержимом гордыней, типичны для памятников, созданных после 1605 г.; во многих источниках модель осуждения Годунова была при этом достаточно непростой. По замечанию Д.С. Лихачева, «сложная и контрастная характеристика Бориса обошла всех писателей, писавших о «Смуте» после 1617 года»^[1]. «Временник» Тимофеева не исключение, но традиционные идеи приобретают здесь ряд новых, весьма интересных аспектов.Описывая положительные черты и деяния Годунова (разум в правлении, заботу о людях, строительство святынь и т. д.), Тимофеев перечеркивает их обвинениями правителя в гордыне. Господь разрушал любые начинания царя, так как они были пропитаны гордостью и неугодны Всевышнему. Образы Годунова во «Временнике» Тимофеева и в «Истории» Палицына безусловно близки; как справедливо отмечает М. Свобода:

Борис пытался подменить послушание Божьей воле собственным разумом, в результате чего гордость отравила все поступки правителя…

И все же различия в описаниях книжников не менее примечательны. Как и в случае с Грозным, Тимофеев не утверждает прямо, что царь осужден на погибель, но обосновывает крайне сильные обвинения Годунова. Отличие Бориса от Ивана Грозного для Тимофеева очевидно: дьяк не превозносил коронованного боярина как истинного государя, обладающего Богом данной властью, однако пространно рассказывал о его прегрешениях, творимых в гордыне, постоянно возвращаясь к этой теме. Убийство царевича Димитрия, в котором автор «Временника» обвинял всемогущего конюшего, стало первым грехом, вызвавшим Смуту:

…его же крове ради единоя, мню, от смерти и вся лета ныне Росийска земля всяко от бед потрясаема, и едина в земли господска кровь многих кровми мщаема бе…

Грех был разделен всеми сословиями,

в молчании от людей господоубийцу и за стекщияся в нас прочия злобы, вкупе казнимо, от Бога ныне суд приемлет…

Следующее прегрешение, приведшее к воздаянию стране, полностью легло на плечи общества: поддержав одно из богопротивных начинаний Бориса (крестное целование в церквях), люди забыли о страхе Божьем, куда больше опасаясь правителя, и «сего ради конечно все зло на ся повлекохом, от него же даже и доселе не исцелехом» . Таким образом, два важнейших греха Смуты связаны с поступками Годунова, поддержанными людьми; общая вина правителя и подданных в том, что на страну обрушились казни Господни, безусловна. Описывая Бориса, Тимофеев не скупится на самые тяжкие обвинения. Все дела правителя были пронизаны гордыней и разрушались Всевышним; казни, постигшие царя, знаменовали последнее искушение, предсказанное в Апокалипсисе, когда дела каждого пройдут испытание огнем. Выдержит это испытание лишь то, что было истинно, а не внешне богоугодным и праведным, остальное же изгорит до тла:

И прежде бо последняго дня оного делу еще зде сотворися раздробление, подобнее, якоже и в последний день быти о сих огнем искушению…

Борис виновен не только в смерти царевича Димитрия: он же, по утверждению Тимофеева, сгубил и Федора Ивановича, а вероятно, и самого Ивана Грозного, уже это делает боярина, рвущегося к власти, великим грешником, подобным легендарным царям-отступникам прошлого. Еще до избрания на престол праведный и милосердный в начале жизни Борис совратился на зло и начал действовать греховно, мечтая о власти. Годунов обманывал и прельщал людей, держал «мудрых» в страхе, Бог попускал его дела, откладывая конечное осуждение грешника до Страшного суда, а благой царь Федор, видя и зная все, не вмешивался из-за своей «недвижимости ко злу». После убийства царевича Борис поджег дома москвичей; во время нашествия крымцев устрашал своих воевод и бездействовал с армией, дождавшись когда татары уйдут и получив почести и восхваления; раздавал несметные сокровища, чтобы подкупить людей и т. п. Многим было очевидно, что правитель — падший грешник, но из страха общество сначала попустительствовало ему молчанием, а затем позволило взойти на престол. Не только в делах, но даже в имени Годунова Тимофеев усматривает нечто греховное. В средневековых источниках распространена идея о том, что некрещеные не будут судимы на Страшном суде— их смерть окончательна, и спасение невозможно^[2]. В популярном на Руси Житии Андрея Юродивого встречаются интересные рассуждения об участи иноверцев, не принявших крещения: для таких людей не будет Суда, так как они не приняли закон, по которому будут судимы христиане и евреи; даже те из них, кто при жизни был преисполнен добродетелями (жили по «сердечному закону»), не обретут Царствия Небесного — им отведено особое «место покойно». Идея встречается в переводных и оригинальных русских памятниках, близкое представление отображено в иконографии (фигура «милостивого блудника», прикованного к столбу у Рая)^[3]. Отсутствие имени святого, получаемого при крещении, свидетельствует о том, что человек не смыл первородный грех в «бане бытия» (крещенской купели), не родился для новой жизни и не сможет обрести Царствие Небесное (с этим же связан запрет церковных молитв за некрещеных). <…> В свете этих идей примечательными выглядят следующие описания Тимофеева. Славянское имя Борис не имеет значения подобно греческим и еврейским (Федор — «дар Божий», Дмитрий — «двоематерный» и т. п.^[4]), в то время как автор «Временника» постоянно называет правителей иносказательно, переводя на русский греческие значения. То, что это невозможно сделать с именем Борис, по мнению книжника, особым образом говорит о самом Годунове: «Яве, яко ни в животных книгах, богоненавистных си дел ради, не вписася от Бога». Впоследствии, упомянув о святом страстотерпце Борисе, Тимофеев не преминет привести его христианское имя — Роман, отличное от имени греховного правителя. Отметим, что имя Борис вошло в святцы после канонизации страстотерпца, как происходило с именами славянских святых; в то же время, по мысли Тимофеева, не имеющее толкования имя греховного царя (славянское значение имени книжник не рассматривает) свидетельствует о том, что он не вписан в «животные книги» из-за совершенных преступлений. После смерти Федора Борис лукаво удалился в монастырь, а затем допустил народу умолять себя о восшествии на престол: в результате боярину удалось уверить многих в своем искреннем нежелании царства, а кроме того, потщить свое гордынное самолюбие. Здесь же Тимофеев пишет о «неначитанности» Годунова, который «презре словес силу, глаголемых Богом, ли не разуме… от рождения бо до конца буквенных стезь ученьми не стрывая». Слова, не известные правителю, говорят о гордыне, а «безграмотность», как уже известно, означает незнание Священного Писания; все это отнюдь не исключает «природного разума» Бориса.«Неграмотность» Годунова уподобляла его слепому вождю. Государство при этом правителе Тимофеев сравнивает с кораблем, которым правит плохой кормчий: судно погружается в воду и не тонет только потому, что стоит еще Христова Церковь. Последствия такого правления губительны:

град же самый весь ниизложительми в конец разорися до иже яко не бысть…

Подобно Палицыну и Хворостинину автор «Временника» особо описывает присягу избранному государю, упоминая греховное принесение клятвы в церкви, но речь идет уже не о клятве самого правителя, а о крестном целовании царю, совершаемом в храмах. Борис совершил грех, граничащий с еретичеством: поступок Годунова, повелевшего приносить присягу в церквях, свидетельствует о том, что царь оставался в неведении о вездесущей природе Господа, помышляя «яко место описуем есть Бог». В своем горделивом безумии Борис забыл, что «Бог бо сам предел и место» всякой вещи. Неправедная клятва, установленная Борисом, губила души прикладывавшихся ко кресту; греховными распоряжениями о присяге Годунов разгневал Бога, и подданные лишились всякой надежды на Господа. Во всем этом повинна та же «неначитанность» Бориса, основа самосмышления правителя, причем Тимофеев обвиняет Годунова в незнании самих букв. После помазания на царство Борис вознесся гордостью, «еже вмале не сравнися з Богом послежде». Гордынные дела царя поражают: еще до избрания Годунов повелел построить Донской монастырь на месте, где он стоял во время нашествия крымцев, и изобразить в храме образ «своего подобия и имени». Став царем, он приказал ежегодно организовывать крестный ход в день своего избрания, внешне прославляя Богородицу, на самом же деле празднуя собственное обретение престола. На достроенной и вызолоченной колокольне, «иже бе выспрь всех во граде», Годунов повелел написать свое имя и т. п. Люди, угождая царю, начали заказывать и изготовлять иконы с изображением святого страстотерпца Бориса, одного, без брата Глеба, что стало не меньшим грехом, чем гордынные дела самого правителя. «Временник» относится к памятникам, наиболее ярко критикующим Бориса и обвиняющим его во всех мыслимых грехах — гордыне, лукавстве, мучительстве, убийстве бесчисленного количества людей всех чинов, цареубийствах (Димитрия, Федора) и т. д.^[5] Пространные описания злодеяний Годунова подчинены у Тимофеева одной идее: корень будущих бедствий Смуты кроется в избрании и коронации гордынного цареубийцы. Все дела правителя, в том числе и его попытки укрепиться на престоле, разрушались Богом. Как и Палицын, Тимофеев завершает одну из глав, посвященную Борису, евангельской фразой: «Егда глаголите мир и утверждение, тогда найдет на вы всегубительство». Появление в стране самозванца — казнь царю, в свою очередь беды, пришедшие в Россию с Отрепьевым, — казнь людям, из страха поддержавшим и разделившим грехи государя. Обе идеи Тимофеева характерны для книжности эпохи. Не менее характерны описания самозванца.«По сем воста от ложа скимен лют, враг же обаче, а не человек бывая словеснаго существа, оболкся в плоть антихрист», — первое, что утверждает об Отрепьеве Тимофеев. Посланный Богом на Бориса, Лжедмитрий убил его одним своим именем: Годунов погиб, сраженный страхом.Самозванец для Тимофеева не только антихрист, но и лже-царь. Идеи взаимосвязаны: называясь сыном государя, еретик «к Богу приближением приразився»; в то время как истинный государь — образ («живая икона») Царя Небесного, самозванец — идол, кумир, поклоняясь которому люди служат сатане. <…>Тимофеев считает гибель Отрепьева чудом, свершившимся по воле Господа, не до конца прогневавшегося на людей. Тем не менее кары не прекратились. Размышляя об этом, Тимофеев задается вопросом: ради каких грехов русская земля приняла столь тяжкое наказание —

не безсловестнаго ли ради молчания?

<…>Автор «Временника» не раз упоминает молчание общества, которое попускает грешным правителям творить преступления. Молчали не только простые, но и благородные — все общество «от главы даже и до ног»; люди были полны страха перед неправедными государями и приняли за это праведные Божьи кары. Размышляя о Лжедмитрии, Тимофеев приводит пространное описание причин Смуты, где один грех вызывал другой, и каждый из них провоцировал наказание свыше. <…> Если бы не грехи Бориса, в страну не пришел бы расстрига, если бы тот не осквернил святыни, этого не стали бы делать другие люди, не разделилась бы страна, иноземцы не перешли бы в нападение, не пленили бы всю землю, не заняли Москвы и т. п. В свою очередь, каждый неистинный правитель, начиная с Годунова, открывал путь следующему самозванцу. Тимофеев усматривает причину каждого нового бедствия Смуты в предыдущем, при этом в основе несчастий оказываются как грехи царей, поддержанных всеобщим молчанием, так и преступления самих людей.