Н.Гумилёв: «текст жизни»

К началу мировой войны в среде литераторов разных стран, как отмечает Б. Хазанов, сложился определенный психологический тип воина-эстета ^[1]. Этот тип культивировали в себе поэты и писатели, сражавшиеся по разные стороны баррикад: Эрнст Юнгер, Шарль Пеги, Андре Мальро, Габриэль д`Аннунцио, Николай Гумилев. Всех их объединяло то, что каждый был художником, «чья муза — опасность, чей пароль — действие. Жизнь как высокая авантюра» ^[2].

В эпоху, когда никому ничего не грозило, мы тосковали о чем–то необычном, рискованном, героическом. Пришла война и опьянила нас. Под дождем из цветов выступили мы в путь, хмельные от запаха роз и крови. Война предстала перед нами как нечто великое, мощное и праздничное. Она казалась нам единственным делом, достойным мужчины, веселой перестрелкой на заросших цветами, забрызганных кровью лугах… Ах, только бы туда, только бы не сидеть дома!.. ^[3]

— эти слова принадлежат Э.Юнгеру, солдату немецкой армии, в будущем известному писателю. Бросается в глаза сходство с высказываниями о войне русского поэта Н.Гумилева:

Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щелканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслаждение испытывается закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка… ^[4]

Для психологического типа воина-эстета, к которому относятся и Юнгер, и Гумилев, характерна «ницшевская» модель поведения «настоящего мужчины». Высказывания Ницше:

Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры… Мужчина должен быть воспитан для войны,..^[5]

— становились своеобразным руководством к действию, попав на благоприятную почву «активного» склада личности художника. Интерес исследователей и читателей к биографии Н. Гумилева тесно связан с установкой самого поэта войти в историю не только в качестве мастера стиха, но и мастера жизни. К настоящему времени в биографической литературе о Гумилеве уже сложилась точка зрения, что поэт всю жизнь «делал себя» ^[6], и не только делал, но и сделал. Н.Оцуп писал:

Конечно, он не был «конквистадором в панцыре железном», конечно, бутафорские свои доспехи выдумал, но поза, им придуманная, подошла к его натуре, став его второй натурой. И этот нежный, влюбчивый, болезненный, даже тайно застенчивый и робкий человек, сломав себя, не изуродовал данной ему от рождения впечатлительнейшей души, но как бы перевоспитал ее, став не только тем, чем был, но и тем, каким хотел быть…^[7]

Несомненно, можно говорить об усвоении и пересоздании Н. Гумилевым маскулинной жизнетворческой модели, созданной Ф.Ницше. В архиве П.Лукницкого, по свидетельству В.Лукницкой, хранятся несколько книг Ницше, принадлежавших Гумилеву. Они сохранили многочисленные следы поэта работы над ними — подчеркивания карандашом, которые были сделаны еще в парижский период его жизни (1906–1908 гг.). И.Одоевцева также указывала на тот факт, что Ницше оказал огромное влияние на Гумилева ^[8]. Современный исследователь В.Десятов, автор диссертации «Фридрих Ницше в художественном и экзистенциальном мире Николая Гумилева», не только анализирует влияние Ницше на поэзию Гумилева, но и выделяет «определенную близость самих типов личности Гумилева и Ницше, отчасти обусловленную их психофизиологическим сходством» ^[9]. Автор вскрывает сходство двух биографий:

Оба писателя, несмотря на свою болезненность и мучительную обостренную чувствительность, участвовали в дуэлях, побывали на фронте. Общим было для них характерное соединение волюнтаризма с фатализмом. Много общего (свойственного, впрочем, всему декадансу в целом) обнаруживается в их взглядах на отношение между полами. В манерах, поведении Ницше и Гумилева также замечались сходные черты (”церемонность”, ”чопорность“, демонстративное презрение к опасности)… ^[10].

Соглашаясь с наблюдениями В.Десятова, отметим, что наша задача состоит не в отыскивании дальнейших параллелей в биографиях Гумилева и Ницше, а в реконструкции некоторых элементов «текста жизни» Гумилева с помощью модели маскулинности, сформулированной в произведениях Ницше «Веселая наука», «Так говорил Заратустра», «Антихристианин», «Сумерки кумиров». Специфика маскулинной парадигмы Ф.Ницше заключается, на наш взгляд, в совокупности ряда идей: 1) «преодоления» себя и «великого здоровья», 2) «провозвестничества» (мессианства), 3) «свободной смерти». Путь Ницше к русскому читателю довольно сложным. Вначале преобладали критические статьи, посвященные его творчеству, и переводные монографии, и только затем увеличиваются — количественно и качественно — переводы произведений Ницше. Собрание сочинений Ницше увидело свет в 1900 году, второе издание которого было осуществлено в 1902–1903 годах, третье — в 1909 году. Расцвет популярности Ницше в России выпадает на период формирования личности Гумилева. Своеобразием русского образа Фридриха Ницше было, по мнению Р.Данилевского, отсутствие единого образа. Автор отмечает, что

Ницше предстал перед русским читателем в самых разных ипостасях — от богоборца до богоискателя, от идеолога мещанства до врага его и союзника русского освободительного движения, от насаждающего «древо смерти» до проповедующего радость жизни… ^[11]

В идеях Ницше каждый из русских философов и художников «вычитывал» свое, подкреплял его высказываниями собственные воззрения. Даже «символистский» образ Ницше неоднороден. Общими были ницшевский культ красоты и понимание художника как теурга, творящего мир. В усвоении других идей немецкого философа символисты во многом расходились: для А.Белого, А.Блока, Г.Чулкова важными оказались мысли Ницше о музыке как выразительнице сущности бытия, для Вяч. Иванова — идеи «дионисийства», для В. Брюсова — постулаты индивидуализма. М. Коренева справедливо заключает, что

резкое расхождение в оценках, …«многоликость» символистского Ницше — Ницше-Дионис, Ницше-Антихрист, Ницше-сверхчеловек, Ницше-апостол новой веры и т.д. — были обусловлены, очевидно, тем, что в целом для восприятия Ницше в кругу символистов характерна «дискретность» — вычленение ряда идей для собственных «построений», своеобразное отчуждение идей от их создателя, не конкретное представление о целостной философии Ницше, его эволюции, его личности и судьбе, а мифологизация, создание «маски», «героя», который включался в ту или иную художественную систему и подчинялся ее законам… ^[12]

Подобной дискретностью характеризуется и восприятие Ницше начинающим символистом Гумилевым. Для Гумилева Ницше — Homo ludens, воин-эстет, «настоящий мужчина». Мысли немецкого философа преломились и воплотились и в поэзии Гумилева (по утверждению В. Десятова, — не только в текстах раннего периода, но и зрелого), и в его «сотворении» себя. Одна из любимых Гумилевым идей Ницше принадлежит Заратустре:

Человек есть нечто, что должно преодолеть… ^[13] Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком…^[14]

Если определить путь сотворения самого себя Гумилевым как движение от «человека» к «сверхчеловеку», то нужно оговориться, что эти ницшевские понятия в жизнетворческой концепции поэта имеют несколько иное наполнение. «Человек» — это данность, его природные возможности и способности, «сверхчеловек» — это сотворивший себя мужчина, т.е. воин, поэт, путешественник. По воспоминаниям родных и по собственным свидетельствам, Гумилев с детства был хилым и болезненным, не мог долго ходить пешком из-за «мягких» ног, имел плохую дикцию, был признан негодным к военной службе по причине астигматизма глаз. Сотворение себя было направлено у Гумилева на преодоление этих природных «противопоказаний» стать воином, поэтом, путешественником. Некоторые мысли Ницше служат кодом, позволяющим дешифровать «странные» с точки зрения общепринятых норм поведения поступки Гумилева. Георгий Иванов писал о приготовлениях Гумилева к путешествию в Африку в 1913 году:

За день до отъезда Гумилев заболел – сильная головная боль, 40 градусов температуры. Позвали доктора, тот сказал, что, вероятно, тиф. Всю ночь Гумилев бредил. Утром на другой день я навестил его. Жар был так же силен, сознание не вполне ясно: вдруг, перебивая разговор, он заговорил о каких–то белых кроликах, которые умеют читать, обрывал на полуслове, опять начинал говорить разумно и вновь обрывал. Когда я прощался, он не подал мне руки: ”Еще заразишься” — и прибавил:«Ну, прощай, будь здоров, я ведь сегодня непременно уеду». На другой день я вновь пришел его навестить, так как не сомневался, что фраза об отъезде была тем же, что читающие кролики, т.е. бредом. Меня встретила заплаканная Ахматова: «Коля уехал». За два часа до отхода поезда Гумилев потребовал воды для бритья и платье. Его пытались успокоить, но не удалось. Он сам побрился, сам уложил то, что оставалось неуложенным, выпил стакан чаю с коньяком и уехал…^[15]

В этой ситуации показательно, что даже с точки зрения литературной среды, где эксцентричность поведения была нормой, поступок Гумилева казался «безумным». Для Гумилева, одним из учителей жизни которого был, несомненно, Ницше, подобное отношение к собственному здоровью совершенно естественно. Одним из внутренних мотивов этого трудного отъезда был образ нового человека, созданный Ницше, с его «великим здоровьем». В «Веселой науке» немецкий философ писал:

Тот …, кто не боится идти на приключения, чтобы на собственном опыте понять, что чувствует завоеватель и открыватель идеала или, например, художник, святой, законодатель, мудрей, ученый, благочестивый, прорицатель, богоотступник былых времен, – тот прежде всего должен обладать для этого великим здоровьем – таким, которое недостаточно просто иметь, но за которое постоянно приходиться бороться, необходимо бороться, ибо им постоянно приходиться поступаться, необходимо поступаться!.. ^[16]

Мысль о здоровье, которым человек должен управлять сам, Ницше развивает в «Сумерках кумиров»:

Вот молодой человек, он вял и бледен, что не вяжется с его молодостью. Друзья говорят, мол, виновата такая-то болезнь. Я же говорю: то, что он болеет, то, что он не смог сопротивляться болезни, есть следствие оскудения его жизни, пораженной наследственным истощением… ^[17]

 Эта теория «великого здоровья» прочно вошла в жизнетворческий кодекс Гумилева. О том, что болезнь есть следствие оскудения жизни, Гумилев часто говорил Ахматовой («Твой туберкулез – от безделья» ^[18]). С собственными болезнями он, подобно Ницше, «боролся»: Ахматова вспоминала случай, когда Гумилев покупал в аптеке лекарство по рецепту с чужой фамилией.

Болеть – это такое безобразие, – говорил он, – что даже фамилия не должна в нем участвовать…^[19]

Этот эпизод можно прокомментировать следующим образом: творец, «завоеватель и открыватель идеала» должен сам управлять своим здоровьем с помощью творчества (Ницше писал: «наиболее сильное творческое напряжение всегда вызывало во мне огромную мускульную выносливость. Само тело одухотворялось …» ^[20]). В случае болезни поэт «магически» воздействует на нее таким образом, что отделяет ее от себя (своей фамилии), лишает болезнь смысла и власти, перечеркивает ее. «Мессианство» Гумилева в 1906–1908 годах также имеет отчетливый ницшевский подтекст. Известен эпизод «текста жизни» юного Гумилева, когда он в Париже по рекомендации Брюсова нанес визит З.Гиппиус и Д.Мережковскому. Это событие отражено в письме Гумилева В.Брюсову, в воспоминаниях А.Белого и письме З.Гиппиус В.Брюсову. Из последнего источника следует, что поведение никому неизвестного поэта было, по меньшей мере, странным:

О Валерий Яковлевич! Какая ведьма «сопряла» вас с ним? Да видели ли вы его? Мы прямо пали. Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиловское. Нюхает эфир (спохватился) и говорит, что он один может изменить мир: «До меня были попытки… Будда, Христос… Но неудачные»… ^[21]

 Даже делая скидку на преувеличения З.Гиппиус, нельзя не отметить «мессианскую» установку Гумилева. В ходе визита в своем поведении юный поэт ориентируется на созданные Ницше образы Заратустры и сверхчеловека. Заратустра – предтеча сверхчеловека, который «один может изменить мир». Заратустра у Ницше, обращаясь к народу, говорит:

Смотрите, я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи: но эта молния называется сверхчеловек… ^[22]

Подобным «провозвестником молнии» явился Гумилев к Мережковским и потерпел поражение, а чувство унижения, оставшееся после этого вечера, сохранил надолго. Причина поражения юного поэта заключалась в том, что он, реализуя «ницшевскую» модель поведения, считал, будто говорит на одном языке с собратьями-поэтами, такими же «провозвестниками молнии», как и он сам, тогда как маскулинный индивидуализм Ницше был далек от религиозных исканий Мережковского и Гиппиус, «музыкальности» Белого. Для всех них, испытавших на себе сильное влияние Ницше, сама идея самоутверждающейся личности была глубоко чужда, что и вызвало подобную «уничтожающую» реакцию. Один из важных пунктов в жизнетворческой концепции Гумилева — это идея «своей смерти». В одном из ранних стихотворений «Выбор» поэт утверждает свое

Несравненное право — Самому выбирать свою смерть…

Это право Гумилев отстаивает в «тексте поэзии» и «тексте жизни». Импульсом к тому, чтобы интуитивное отношение к смерти как последнему жизнетворческому акту стало осознанным мотивом поэзии и поведения, послужили мысли Ницше. Заратустра учит: «Умри вовремя»; «Своей смертью умирает совершивший свой путь, умирает победоносно, окруженный теми, кто надеется и дает священный обет»; «Так умереть – лучше всего; а второе: умереть в борьбе и растратить великую душу»; «Свою смерть хвалю я вам, свободную смерть, которая приходит ко мне, потому что я хочу»; «В вашей смерти должны еще гореть ваш дух и ваша добродетель, как вечная заря горит на земле: или смерть плохо удалась вам» ^[23]. Итак, по Ницше, смерть должна быть творческим деянием, «светлым праздником». В создании Гумилевым собственного «поведенческого текста» можно выделить постепенную смену образов «своей смерти». Вначале это самоубийство. Художница Н.Войтинская вспоминала о Гумилеве периода 1909–1910 годов:

В его репертуаре громадную роль играло самоубийство: «Вы можете потребовать, чтоб я покончил самоубийством» — была мелочь… Он должен был не забыть сделать что-нибудь. «А если забудете?» — «Вы можете потребовать, чтобы я покончил с собой»… ^[24]

Эта словесная игра имеет глубокие внутренние основания. Известно, что в юности Гумилев предпринимал несколько попыток самоубийства. Отчаяние неразделенной любви в соединении с идеей «свободной смерти» были благодатной почвой для подобных экспериментов. Показательно, что в воспоминаниях А. Толстого о Гумилеве в 1908 году, рассказывающем о попытке покончить с собой, ответы на вопрос:

«Вы спрашиваете, зачем я хотел умереть?»— расположены в следующем порядке: 1) «Страх смерти был мне неприятен»; 2) «Кроме того, здесь была одна девушка…» ^[25]

 Первой названа причина преодоления страха смерти. У Ницше, которого Гумилев штудировал тогда в Париже, читаем:

Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложет его сердце. Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть. Иной никогда не бывает сладким: он гниет еще летом. Одна трусость удерживает его на суку… ^[26]

Таким образом, благодаря Ницше, юный Гумилев осмысляет самоубийство как жизнетворческий акт «настоящего мужчины», средство «преодоления» и преображения себя. Следующий образ «своей смерти» в «поведенческом тексте» Гумилева — дуэль. 22 ноября 1909 года состоялась дуэль между М.Волошиным и Н.Гумилевым. Не вдаваясь в подробности предыстории этого события, описанные во многих воспоминаниях современников, отметим особенности поведения Гумилева во время дуэли. В дневнике П.Лукницкого содержатся короткие записи по рассказам очевидцев события:

У М.Волошина две осечки. Н.Гумилев первый раз промахнулся, а второй — отказался стрелять в беззащитного противника. Дуэль кончилась ничем. Н.Гумилев крайне раздосадован и огорчен результатами дуэли…^[27]

С одной стороны, Гумилев отказывается стрелять в беззащитного противника, с другой — огорчен результатами дуэли, которыми Волошин был вполне удовлетворен. Это говорит о том, что после вызова Гумилев видит в дуэли идеальную ситуацию, в которой можно реализовать идею «своей смерти». С этим связаны и его первоначальные «кровожадные» требования – «стреляться в пяти шагах до смерти одного из противников»^[28]. Подобное поведение невозможно объяснить расхожим выражением: «он искал смерти», собственно говоря, повод к дуэли не соответствовал желанию смертельного исхода поединка. Гумилев, с юности творивший свою биографию, с помощью Ницше, но, конечно, с оглядкой на Пушкина и Лермонтова, увидел в дуэли возможность «свободной смерти», которая приходит к поэту, потому что «он так хочет». Смерть в африканских джунглях и смерть в бою – такое продолжение получили ранние образы «своей смерти» в маскулинном жизнетворчестве Гумилева. Игра со смертью обладала для Гумилева притягательной силой. Известны случаи, описанные в мемуарах, когда поэт подвергал свою жизнь смертельной опасности ради самого риска: раскачивал корзину на переправе в Африке, заметив, что канат на рекой ненадежен; вылезал из окопа, чтобы постоять под пулями немцев и т. д. Кроме любви к риску Гумилевым двигала, очевидно, и мысль о «свободной смерти», осознание готовности принять смерть как «светлый праздник». Отношение Гумилева к войне в целом было во многом подготовлено философией Ницше. Ахматова говорила, что Гумилев творит войну. Он ее, действительно, творил еще до того, как началась реальная война, творил из себя воина. Для Гумилева, как и для Ницше, война и свобода – понятия родственные. Ницше писал:

…война есть воспитание свободы в человеке. Ведь что такое свобода? Это — твоя воля к ответственности за себя. Это —сохранение дистанции, отделяющей тебя от других. Это — все большее равнодушие к любым тяготам, к жестокости, к самой жизни, наконец. Это — готовность во имя дела жертвовать людьми, не исключая и самого себя. … Свободный человек, но еще более свободный дух безжалостно попирает то презренное благополучие, которое видят в своих мечтах торгаши, христиане, коровы, бабы, англичане и прочие демократы. Свободный человек — воитель… ^[29]

 Однако, в период жизни Гумилева, начало которого приходится на второй год войны, «ницшевская» модель поведения начинает трансформироваться, перестает быть универсальным «образцом». Письма Гумилева с фронта свидетельствуют о том, что его восприятие войны претерпевает изменения. Вначале это «пьянящая» игра, затем — тяжелая работа. Уже в начале 1915 года в письме М.Лозинскому Н.Гумилев называет военные действия «работами по ассенизации Европы»^[30]. К середине 1915 года война прочно ассоциируется не с веселой игрой, а работой: «Да и работы много – вот уже 16 дней ни одной ночи не спали полностью, все урывками»^[31] — пишет Гумилев Ахматовой. Война явилась рубежом в жизнетворческих исканиях Гумилева. Как и для Юнгера, она была для русского поэта «великой инициацией и самоосуществлением автора как человека и мужчины»^[32]. Одновременно война, явившись высшей ступенью самоутверждения Гумилева, стала для него началом нового этапа жизнетворчества, ориентированного не на литературные образцы, на собственные представления о себе и своей поэтической биографии. В зрелые годы Гумилев узаконивает для себя принцип «противоречий»: он дает себе право на «неправильное» с точки зрения раннего «текста жизни» поведение. Гумилев в эти годы подчеркнуто религиозен («осеняет себя крестным знамением», раздает милостыню нищим), вызывающе исповедует монархистские взгляды, признается в страхе смерти и боязни одиночества и т. д. Сам Гумилев объяснял это тем, что, подобно тому, как в стихотворении должно быть заключено множество противоречивых элементов, так и в личности поэта заключено несколько разных личностей. «Я всегда разный, поэтому я всегда прав» – признавался поэт И.Одоевцевой. Если в первый, довоенный период жизни Гумилева, преобладает «игра всерьез», создание «поведенческого текста» по уже готовым литературным образцам, то во второй период – налицо сотворение поэтической биографии как «свободной игры», поведенческой импровизации. Если во времена «игры всерьез» Гумилев ориентировался на романтическую модель маскулинности, требовавшую единства поведения (его «чопорность» и «высокомерие» отмечают практически все мемуаристы, описывающий этот период жизни поэта, независимо от пола, возраста и социального положения), то в послевоенные годы обнаруживается принципиальная «многостильность», поливалентность его поведения. Э.Голлербах вспоминал о встрече с Гумилевым в Доме отдыха в 1920 году:

Тут, наблюдая его в смешанном обществе рабочих, литераторов и «буржуазных» барышень, я удивлялся переменчивости его тона и всего поведения. С рабочими он вообще не разговаривал, не замечал их… С литературными собратьями держался холодно, почти высокомерно, разговаривал ледяным тоном, иногда «забывал» здороваться. С барышнями возился много и охотно, не в переносном, а в буквальном смысле: заставлял их визжать и хохотать до упаду, читал им стихи без конца, бегал с ними по саду и пр. Словом, ему было «шестнадцать лет»… ^[33]

Именно в этот период жизни Гумилева можно встретить диаметрально противоположные поступки и высказывания по одному и тому же поводу. Например, в послереволюционном Петрограде перед одной аудиторией Гумилев говорит о гражданском призвании поэтов–друидов, поэтов–жрецов, а в другой обстановке, выступая в литературной студии Балтфлота, на вопрос, что помогает писать хорошие стихи, отвечает: «По-моему, вино и женщины»^[34]. Понятен подтекст обоих высказываний — всегда идти по линии наибольшего сопротивления, так как и то, и другое речевое поведение шло вразрез с идейно–эстетическими установками аудитории. Главное здесь то, что создавая «противоречивый» образ себя-поэта, Гумилев опирается на собственный план усовершенствования личности, а не готовые литературные образцы. Гибель Гумилева была последним эпизодом его «текста жизни», последним маскулинным жизнетворческим актом. У большинства мемуаристов и авторов последующих статей о Гумилеве его смерть предстает не как нелепая случайность, а как трагическая закономерность. «Конец Гумилева страшен, но прекрасен». Вот его слова–завещание, которые мы должны запомнить:

Поэт — всегда господин жизни, творящий из нее, как из драгоценного материала, свой образ и подобие. Если она оказывается страшной, мучительной и печальной, — значит, таковой он ее захотел…^[35]

— писал Е.Вагин. Не останавливаясь на подробностях «Дела» Гумилева, перейдем к рассмотрению гибели поэта с точки зрения его жизнетворческих исканий. Здесь встает вопрос: является ли спровоцированная поэтом собственная гибель реализацией давней, навеянной Ницше, идеи «свободной смерти» или она обусловлена иными, не связанными литературной ориентацией факторами? История знает немало примеров «литературных» смертей, подобных тем самоубийствам, которые прокатились по Европе после выхода в свет «Страданий юного Вертера». Гибель Гумилева несколько иного порядка. «Текст жизни» поэта с юности был ориентирован на трагедию, которая должна была завершиться «страшной и прекрасной» смертью героя. Многочисленные поэтические образы смерти лирического героя имеют не только провидческий, но и программирующий характер. Несомненно, первым импульсом к осознанию того факта, что не только жизнь поэта, но и его смерть должна быть подобна произведению искусства, были идеи Ницше. Конечно, размышляя о значении ранней смерти поэта для его посмертной славы, Гумилев вспоминал и другие литературные имена — Пушкина, Лермонтова. Во многом гибель Гумилева является логическим завершением «маскулинной» программы, намеченной им еще в юности под влиянием литературы. Гумилев «делал себя» по литературным образцам в первый период своей жизни. Он хотел стать Homo ludens(ом), «настоящим мужчиной» и стал им. Но дальнейшее формирование поэта происходило по свободно развивающемуся собственному плану. Именно в послевоенный период Гумилев осознает себя не самоутверждающейся личностью, а уникальной и неповторимой:

«Я никогда не был вундеркиндом. Скорее наоборот, я сформировался поздно и поздно стал личностью. Только теперь, в самые последние месяцы, я начинаю по-настоящему проявлять себя таким, каким меня задумал Бог..,^[36]

— говорил поэт в 1921 году. Гумилев был полон творческих планов:

Я уверен, что в будущем совершу многое, о чем сейчас могу только смутно мечтать и внесу нечто новое в русскую поэзию. …Да, я чувствую, в особенности после «Заблудившегося трамвая» и «Цыган», что с акмеизмом покончено и я скоро, очень скоро произнесу новое слово в поэзии…^[37]

Из этих высказываний, сделанных Гумилевым за несколько дней до ареста, ясно, что поэта гораздо больше занимала мысль о «прекрасной» жизни, чем о «прекрасной» смерти. Гумилев менее всего стремился к смерти, но, оказавшись в ЧК, он повел игру по собственному плану. Смерть Гумилева помогает осознать его биографию как творческое деяние: игра в заговорщика обернулась реальной трагедией, и авторство этой трагедии принадлежит самому Гумилеву (правда, гениально усвоившему уроки Ф.Ницше).