Иван Шмелёв: молитва и бунт

Слишком русский, — так корила одно время Ивана Шмелёва Зинаида Гиппиус, в том числе за его непримиримость «как с теми, так и с этими». Принято считать, что резко отрицательное отношение Ивана Шмелёва к большевистской России во многом следствие его личной крымской трагедии^[1] — потери сына. Сын Шмелёва был казнён среди тысяч тех, кто «пришёл на регистрацию»^[2]. И родители долго не могли ничего узнать о его судьбе. Крым не даром обрёл печальную славу кладбища русского офицерства.
Одна из свидетельниц тех дней, певица Е. Хатаева, писала в дневнике:

Была объявлена в Симферополе регистрация оставшимся офицерам, была объявлена за подписью Бела Куна, главы Крымского Правительства, полная неприкосновенность личности зарегистрировавшимся. Пошли на регистрацию доверчиво, многие с радостью… И ни один человек не вернулся, ни один. А в Симферополе объявили митинг для оставшихся офицеров (после регистрации), окружили здание, вывели за город и всех из пулемётов. В Ялте, Феодосии было ещё хуже… Какой ужас, Господи, какой ужас!..

Стоит сказать, что сегодня некоторые, пытаясь оправдать большевиков, пользуются тем же аргументом, что и в те годы использовал И. Эренбург, утверждая, что Кун:

расстреливал только по недоразумению…

По словам того же Эренбурга, в отношении сына Шмелёвых якобы была послана из Москвы «отменяющая расстрел телеграмма», только она «опоздала», опять же, видимо, «по недоразумению».
Однако, независимо от потери сына, неприязнь к «большевику» была у Шмелёва изначальной. Как писал в своём дневнике М. Пришвин:

Шмелёв. Ненавидит пролетариат как силу числа дрянных людей; дворянство, напр., — то есть кусок благородного человека, а что имеет в себе пролетариат?..

Так, уже в 1917 году, в очерке «Про модные товары» Шмелёв представляет «нового человека»:

«не человек, а… машинное масло», и в речи его не было хозяйственного, насущного, а было о массах, классах, капитализме, о том, как буржуям «кишки выпустят»…

Позже, в сказке «Всемога», Шмелёв прямо расскажет, как бес искушает матроса, и тот, выбросив нательный крест и продав бесу душу, разделался с начальством и под красными флагами вошёл в город.^[3]
Шмелёвы до марта 1922 года оставались в голодной (вплоть до людоедства) Алуште, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе сына, а потом уехали в Москву. Но Москва уже перестала быть для Ивана Шмелёва «Третьим Римом» — это уже другой город. Позже, в 1925 году, он напишет рассказ «Москва в позоре», где столицу противопоставит избежавшему позор Китежу:

 почему же в пожарах не сгорела, отдалась, как раба, издёвке?!..

В Москве для Шмелёва нет духа, литературы, воздуха. Уже из Берлина он зарисует в письме Бунину эту новую Москву так:

Москва живет всё же, шумит бумажными миллиардами, ворует, жрёт, не глядит в завтрашний день, ни во что не верит и оголяется духовно. Жизнь шумного становища, ненужного и случайного. В России опять голод местами, а Москва живёт, ездит машинами, зияет пустырями, сияет Кузнецким, Петровкой и Тверской, где цены не пугают <…> жадное хайло — новую буржуазию. «Нэп» жиреет и ширится, бухнет, собирает золото про запас, блядлив и пуглив, и нахален, когда можно. Думаю, что радует глаза «товарищам» и соблазняет… Литература — случайна, пустопорожна, лишена органичности, не имеет лица, некультурна, мелка, сера, скучна, ни единого проблеска духовного…

Шмелёвым повезло и, благодаря хлопотам друзей, им удалось получить разрешение на краткий выезд заграницу для «поправки здоровья» на шесть недель^[4]. И двадцатого ноября 1922 года Шмелёв с женой выехали в Берлин. Обратно они так и не вернулись.

За границей, сблизившись с И. Ильиным, Шмелёв занял — как творчески, так и идеологически — очень активную позицию. Тогда, как отмечает Н. М. Солнцева, «как до революции, так и в эмиграции интеллигенты раскололись на правых и левых. Шмелёв — правый, он монархист. 29 июня 1923 года В. Н. Бунина сделала запись относительно одной грасской дискуссии: если Мережковский высказался за религиозный фашизм, Бунин за сильную военную власть, то Шмелёв — белый, «монархист-консерватор с демократическим оттенком, но против четырёххвостки», то есть против тайного, пропорционального, прямого, общего голосования. Основой демократии Шмелёв полагал народоправство. Но он был реалистом и понимал, что культура масс низка, а выдвинутые из масс вожди не всегда безупречны. Демократия, по Шмелёву, вырождается в управление кучки». В статье 1924 года «Пути мёртвые и живые» Иван Шмелёв пишет:

стыдно бояться слова «правый», нужно искать правды, и если правду сейчас видишь в национализме, то борись за нее, ничего не боясь…

Парадоксальным образом, участвуя в борьбе «правых» и «левых»^[5], Шмелёв всё-таки критикует эту борьбу:

Ещё раньше эту «смерть матери» — русский раздрай, распад, братоубийство — Шмелёв отобразил в рассказе «Про одну старуху» (1924):

Старуха Марфа Трофимовна, чей пьяница сын примкнул к революционерам, чтобы прокормить больную невестку и внуков, отправилась менять ситец, ведро патоки и сапоги на муку. Там она слушает, как народ хулит власть: «Народу сколько загублено через их…», каратели, экспроприаторы «облютели», «совесть продали», они — «палачи», «коршуньё». Мытарства старухи заканчиваются трагедией: в экспроприаторе, отнимавшем у мешочников продукты, она узнаёт сына; тот видит уцепившуюся за мешки мать, слышит её звериный рёв — и убивает себя, умирает и сама старуха…

В Париже привлекли Шмелёва идеи фашизма, в которых он видел:

сугубый национализм, родившийся из крови и ран войны, конвульсивный поиск выхода из тупика…

Он резко критикует идеи о «несопротивлении злу насилием», о чём пишет в статье «Как нам быть? (Из писем о России)» ( Ильин опубликовал её в первом номере «Русского Колокола» (1927)):

Как они смеют <…> осуждать меч на Сатану, меч — Крест, когда они ни меча не держали, ни ран от него не получали, ни Сатаны не видели и даже верят в него, как в «философскую категорию», а Крест для них только условный символ?!..

Он мечтал о создании массовой организации вроде монашеских орденов — ордена рыцарства. В статье «Русское дело» Шмелёв прямо пишет о необходимости создать такой орден:

партию национального склада и практического закала: И это не фашизм будет, а русская духовная дружина…

Как поясняет Н. М. Солнцева:

Шмелёв полагал, что надо создать особый Орден — Союз русских строителей, русских каменщиков — ревнителей, но ни в коем случае не масонов, поскольку волевая идея должна быть пропитана национальным пафосом. Но в шмелёвских проектах не было ничего узконационалистического. Например, он считал, что национальное политическое ядро будущей России должно быть вне политических устремлений и с представителями «всех племён»… По Шмелёву, одна из целей «русского дела» — воспитание созидателей-практиков, руководителей, деятелей, в том числе национально-хозяйственной и национально-мыслящей интеллигенции. Эмигранты, по Шмелёву, — это охранители, они должны сберечь подлинное, национальное, противостоять интернациональной вере большевиков; эмигранты — это люди большого духовного напряжения, щит, которым народ оберегает своё. Он отдавал отчёт в том, что вся государственная система Советов направлена на воспитание нового поколения большевиков, и он призывал Ильина воспитывать новую интеллигенцию, молодых борцов — и работников, и водителей…

Стоит заметить, что также Шмелёв был согласен с О. Шпенглером в том, что европейская цивилизация обречена. В 1929 году он пишет Ильину пророческое:

Все звери с цепей сорвутся. Европе нужен потоп-огонь. И он будет. И должно потом прийти очищение. Сны мои, что ли, (иногда дрожь во мне, до чего я чувствую ярко «потоп» грядущий!), с тоски ли это, или от боли за наше испепелённое… — не знаю: я верю так легко, что не пройдёт и четверти века, как от европейской «культуры» и подмёток не останется. Эта «культура» явственно и нагло льёт в себя самое яд губящий. Идёт полное расслабление и испарение силы духовной, и дикарь уже тянется (белый пока), чтобы уступить жёлтому — или совокупиться с ним…

И в этом со Шмелёвым были согласны многие, так, Бальмонт писал:

Я узнал там, что Европа наших дней — не та свободная благочестивая Европа, которую я знал целую, достаточно долгую, жизнь, а исполненная духа вражды, подозрений, перегородок, преград, равнодушная, бездушная пустыня, без духовной жизни, без вольного гения…

Ему вторил В. Ходасевич:

К войне Германии и СССР Шмелёв отнёсся как к продолжению гражданской войны. Для Шмелёва, как и для многих белых,^[6] по крайней мере сначала, — это война очистительная: Германия освободит Россию от большевиков, разрушится идеология Маркса, Россия переживает катарсис, готовится к новому Откровению:

Преподобный в вотчину свою вступает. Божье творится не нашими путями, а Его, — невнятными для нас // Это бой с бесовской силой… и не виноват перед Богом и совестью идущий, если бесы прикрываются родной нам кровью…

В победах Германии он усматривал высший промысел. С. П. Мельгунов  в своём дневнике от 29.07.1941 записал:

Шмелёв так и говорит: с фюрером — Бог…

В годы войны Шмелёв сотрудничал с прогерманскими изданиями — с берлинской русской газетой «Новое слово», с «Парижским вестником». Однако позже он разочаруется в Гитлере:

Гитлер напоролся на Россию! не на большевиков! Гитлер напоролся на Россию, и это символично, являет чудо. Так было назначено!..

Как бы там ни было, но 1945 год для Шмелёва —  шанс на начало. Но что дальше? Где оно, это «начало»?

В 1946 году в разговоре с М. М. Коряковым, публицистом «Нового журнала», Шмелёв высказывает известную мысль: советская власть украла победу у русского народа. Как пишет Н. М. Солнцева: «Его ненависть к Сталину росла на фоне роста лояльности к СССР среди эмигрантов в последние месяцы войны и в начале послевоенного периода». Между тем Советы устроили самую настоящую охоту за русскими писателями^[7]: так вернулся Куприн, активно заманивали Бунина и Шмелёва. Шмелёву было обещано «открыть перед ним все советские издательства». Так же его попросили «изложить условие своего возвращения письменно». Это было расценено им как провокация:

ему там, в СССР, либо мух гонять, либо их кормить! «Богомолье» всё равно не издадут! да он бы никогда в России не написал ни «Богомолья», ни «Лета Господня»! он там чужой! сначала пусть откроют Оптину!..

Вслед за этим однозначным отказом сотрудничать с Советами, для Ивана Шмелёва опять наступили тяжёлые дни — его причислили к коллаборационистам, припомнили участие в молебне по случаю «освобождения» Крыма, сотрудничество с «Парижским вестником». С помощью друзей он отбивался от нападок и продолжал писать.
Двадцать четвёртого июня 1950 года, уже тяжелобольной, Иван Шмелёв отправляется в обитель Покрова Божьей Матери, основанную в Бюси-ан-От, в ста сорока километрах от Парижа. Там его настиг сердечный припадок и он умер.