Русь — Византия

Коренное своеобразие отечественного самодержавия и его отличие от византийской монархии определялось органичным, столь характерным для всего культурно исторического типа русской цивилизации сочетанием православного духа с самобытным народно-психологическим укладом. В традиционной России царь получил значение личного выразителя идеала Божией Правды, сущего в душе православного русского народа, а потому добродетельность, смиренность и кротость государя становятся здесь наиважнейшими признаками царского служения, требующего трезвенного вознесения над страстями. Рассматривая особенности московского самодержавия в сравнении с императорской властью Византии, Л.А.Тихомиров обращает внимание на то, что римская языческая идея императора, не как христиански понятого носителя верховной власти, личным образом выражающего верховенство определенного религиозно-нравственного идеала, но как прямого правителя, утвердилась в Византии самым прочным образом.
Эта идея акцентировала внимание не на природном праве на престол, а на правительственных способностях монарха. Римлянину и затем византийцу казалось несомненным, что престол должен занимать только человек наиболее одаренный, сильный, храбрый.
Это воззрение обусловило пренебрежение твердой наследственностью престола, неразвитость чувства легитимности прерогатив царствующего лица, а также постоянно провоцировало произвольные захваты власти, нравственно разлагающие устои монархического государства. Не имея под собой твердой национально-общественной и нравственной почвы, каждый византийский император должен был царствовать, полагаясь на свою хитрость, военную и полицейскую силу. Союз чисто церковный не мог заменить нации в общественно-политическом смысле, психологически и социально укоренить государственность. В свою очередь, непомерно централизованный и бюрократизированный государственный строй препятствовал развитию общественных сил, чем предопределялась гибель Византии.
Формирование самодержавия сначала великих князей, а затем царей московских проходило в существенно иных социально-исторических условиях. Вслед за Тихомировым, важно учесть, что влияние римской государственной традиции на Руси сначала вообще не чувствуется, сказываясь впоследствии вместе с воздействием Западной Европы.

В первоначальном же сложении нашей монархической идеи, — Русь усваивала самодержавную власть как вывод из общего религиозного миросозерцания, из понятий народных о целях жизни. С этой точки зрения у нас не столько подражали действительной Византии, сколько идеализировали ее, и в общей сложности создавали монархическую власть в гораздо более чистой и более строго выдержанной форме, нежели в самой Византии. Христианское воззрение на власть на Руси развивалось Церковью чище и последовательнее, чем где бы то ни было, именно потому, что Православие явилось к нам не в процессе раскрытия, а уже вполне выясненным. Его влияние на умы народа налагалось стройно, без всяких колебаний, без тени противоречия и всесторонне, так что одна и та же идея освещала русскому христианину все его отношения: личные, семейные, общественные, политические. Светлый идеал, который носился над страной в виде самодержца, вовсе не был только выводом политической доктрины Византии. Он вытекал из источников более глубоких: из христианского понимания общих целей жизни. Он соответствовал не одним целям концентрации сил страны для внешней борьбы, или для поддержания внутреннего порядка, но вообще целям жизни, как их понимал русский человек, проникнутый христианским миросозерцанием …^[1]

Таким образом, русские строили не политически, не житейски но прежде всего религиозно и культурно ориентированный тип государственности, а потому создавали именно монархию, а не республику.^[2] Православная религия и национальная самобытность, воспитавшие в русском человеке сердечную преданность высшим ценностям, не юридическое, а нравственно-духовное понимание человеческого общества, обусловили естественную связь более чем тысячелетней государственной судьбы России с монархическим началом. Легендарный Рюрик, Вещий Олег, Владимир Красное Солнышко, Яролав Мудрый, Владимир Мономах, Александр Невский, Дмитрий Донской, Иван III еще до формального установления царского самодержавия выразили глубоко личностный смысл русской государственной идеи. Причем на нашей национальной почве монархия приобретает гораздо большее религиозно-нравственное содержание, чем где бы то ни было. Если в Константинополе ритуалы двора выражали высокое официальное положение императора в Церкви, как царя всех христиан, то в Москве они говорили не столько о высоте и силе власти, сколько о ценности царского благочестия, призванного давать общенациональный пример подданным в деле следования христианскому идеалу. В Византии наблюдалось прямолинейное освящение императоров (которых называли «святыми» и которые пользовались правами священников, в частности, правом каждения и благословения народа при богослужениях). Например, в обрядах вербной недели персона кесаря оттесняла самого патриарха.^[3] У нас же наоборот —смиренная фигура государя стоит под сводами храма в тени, символизируя тяжесть царского бремени, царёв крест. Обычаи московского самодержавия, в том числе обряд шествия на осляти (когда царь смиренно вел осла с восседающим на нем русским патриархом) были созданы на Руси, а не заимствованы у греков.^[4] Согласно русской церковно-государственной мысли, необходимый признак истинной царской власти — ее подчиненность Божией правде и закону. По указанию преп. Иосифа Волоцкого, царю следует воздавать только царские почести, но не божественные и служить лишь телом, но не душою. Государь, отпадающий от Божией Правды и допускающий беззаконие, есть тиран, над которым царствуют скверные страсти и грехи. Он не божий слуга, а диаволов, не царь, а мучитель. На него, согласно логике И. Волоцкого, не распространяется учение ап. Павла о происхождении власти от Бога, поэтому тиранические распоряжения допустимо не выполнять. Более того, неповиновение здесь является нравственной обязанностью подданных, налагаемой верностью правде и олицетворенной всеми мучениками, убитыми нечестивыми царями, но не покорившимися их повелению.[^5] В тесную связь с критерием праведности ставился критерий правовой обусловленности царского самодержавия. Правовому существу деятельности царя, пишет известный исследователь отечественной политической традиции В.Е.Вальденберг, придается большое значение в древнерусской литературе, где непременной предпосылкой правильной верховной власти считается закономерность ее отправления. При этом, замечает названный автор:

строго говоря, таких произведений, в которых государственная власть понималась бы как абсолютная, вполне неограниченная, в древнерусской литературе и совсем нельзя назвать…^[6]

На Западе же существовало солидное абсолютистское течение. Спиноза, Гоббс, Макиавелли считали, что монарх не связан ни положительными, ни отрицательными законами. Более умеренные политические мыслители, указывает Вальденберг, освобождали монарха от положительного законодательства и подчиняли естественному праву, третьи признавали и то и другое обязательным. Но в древней русской литературе нет разногласий на этот счет. Первая ее черта — твердое представление об ограниченности государственной власти правдой и правом. Русские писатели единодушно требуют от царя соблюдения и естественного права и положительных норм (правил св. Апостолов, определений церковных соборов, постановлений византийских императоров и т. д.)^[7]  Вторая черта — преобладание идеи активного участия царской власти в делах Церкви, исключающего ее автономность относительно государственной жизни, однако предоставляющего церковным властям их долю влияния на дела государства.^[8] Третья черта допетровской политической мысли, по мнению В. Вальденберга, — это тяготение к религиозно-нравственной оценке правителя, что западной традиции не присуще. Даже у Фомы Аквинского элемент церковной оценки в определении границ власти монарха не находит места. Границы эти Фома очерчивает лишь в свете права и договора с народом. Юридический уклон мышления европейских теоретиков выражается защитой ими права граждан не повиноваться монарху, если он нарушает их права. На Руси неповиновение тирану, отступившему от правды, осмысливается как религиозно-нравственный долг подданных, обусловленный верностью высшим религиозным ценностям.[^9] В отличие от России и Европы, вопрос об истинной монархии и тирании в Византии не был популярен. Вальденберг насчитывает всего два или три автора, обративших внимание на подобную тему.

Важную роль для общенародного укрепления авторитета самодержавия в России сыграло то, что принцип династичности, наследственности верховной власти, служащий одним из необходимейших устоев всякой правильно развитой монархической государственности, сложился у нас в самом процессе становления нации. Именно твердая династичность московской монархии, произрастающей на почве живого национального сообщества, рождала народно-монархическую традицию совета царя с подданными и мудрого следования старине. Если в этой старине было что-то мешающее современным потребностям государства, то помеха устранялась не царским указом, а приговором Земского собора. Наличие в Московском царстве данного совета всей земли говорит, что духовно-нравственное ограничение царской власти действовало вместе с авторитетом народного мнения. Раз Государь всея Руси есть православный и природный русский царь, то мнение православного русского народа для него так же существенно, как мнение иерархов Церкви и членов Боярской думы. Нередко обращение к мнению нации представляло собой попытку выявить волю Божию, сущую в гласе народном, что мы в особенно ярких формах встречаем при избрании на царство Михаила Федоровича Романова. Исключительно показательным моментом для понимания религиозно-нравственной природы русского самодержавия как государева креста и особого, лично смиренного служения является акт всенародного увещевания молодого государя и его матери принять власть над измученной междуцарствием страною, о котором повествует летописное сказание.^[10] Приняв во внимание глубокий православно-национальный дух русского са-модержавия, мы теперь можем верно понять подлинное значение столь существенного исторического фактора в процессе образования московского государства, как влияние татар. В некоторых социально-исторических концепциях оно принимается за силу, определившую тип российской монархии. Например, евразийский мыслитель Н. С. Трубецкой считал, что основу нашего самодержавия составила государственная идеология Чингисхана, получившая христианскую интерпретацию.^[11] Нам кажется, что точка зрения Трубецкого отличается недооценкой собственно православного фактора формирования русской монархии, весьма произвольно и прямолинейно делая самодержавие следствием усвоения русскими «татарской государственной идеи». Гораздо более глубоким и истинным представляется в этом вопросе подход Л. А. Тихомирова, который полагал, что институт ханской власти был типичным выражением деспотизма, основанного на чистой силе. В смысле же законности татарская идея понимала лишь то самое удельное начало, от которого Русь только что освободилась в своем сознании. Ханы в лучшем случае могли возбудить в русских лишь мысль о необходимости сильной власти, но не могли дать никакого духовно-содержательного ее принципа:

Влияние татар  состояло, таким образом, не в том, чтобы Русь усвоила себе их идею власти, а, наоборот, в том, что Русь, пораженная бедствием и позором, глубже вдумалась в свою потенциальную идею и осуществила ее. Этим Русь и оказалась сильнее татар…^[12]